Енисеев в бессилии сжал кулаки. Щель перекрыта, испытатели одни! Задержав дыхание, он быстро пошел вперед, лавируя между огромными телами, закованными в твердый хитин. По телу забегали жесткие сяжки, Енисеев ответил жестом спокойствия, а сам поспешно с усилием продавился между плотно сомкнутыми телами. Плечи и бока заныли, покрываясь глубокими царапинами.

Он окунулся в море сладкого запаха. В центре пещеры колыхалось раздутое, как аэростат, и такое же огромное брюхо. Сама царица была маленьким придатком к собственному брюху. Беспрестанно и жадно ела, вечно мучаясь от голода. Няньки, отталкивая друг друга, наперебой совали ей в пасть самое лакомое, облизывали брюхо, даже покусывали.

– Балдеют, – проговорил Дмитрий, стараясь держаться мужественно, хотя сильно побледнел. – Верноподданнический экстаз?

Царица тяжело приподнялась на длинных ножках, выдавила из брюшка крохотную блестящую капельку. Муравей-нянька бережно снял жвалами крохотное яичко, со всех ног бросился из пещеры.

У Саши дрожали от волнения губы, голос сорвался до сипа:

– Мозг муравейника, его сердце! Наконец-то я смогу…

Дмитрий не утерпел:

– Мозг или сердце?

Енисеев сказал с тяжелым сердцем, говорить неприятные вещи всегда трудно:

– Видишь вон те яйцевидные трубочки? Их у царицы два десятка, в каждой по восемь-десять яиц. Сейчас она откладывает примерно пять-восемь в час. Но бывают дни, когда сносит по два-три яйца в минуту! Весь муравейник держится на ее плодовитости, и ум здесь ни при чем. Как с ней разговаривать? Все ее существо нацелено на скорейшее воспроизводство. Сейчас она фактически глуха, слепа… Извини, но это аксиома мирмекологии.

Дмитрий осторожно обходил царицу, пугливо давая дорогу суетящимся нянькам. Темные сегменты неимоверно раздутого брюха выглядели тонкими полосками на вздутом целлофановом мешке горячего молока, которое кипело, бурлило, творило сгустки жизни. Присмотревшись, можно было увидеть, как те кишмя кишели, толпились, стремясь поскорее попасть в яйцевые трубочки, похожие на спаренные трубы миномета.

– Да, – сказал Дмитрий сожалеюще. – Не хотелось бы, но Енисеев прав. Мне самому жалко, но сейчас я понимаю, что на свете нет ни деревьев-людоедов, ни Бермудского треугольника, ни разумных муравьев… Правда, отсюда мне кажется, что и Марса с Венерой тоже нет…

Саша, дрожащая как осиновый лист, остановилась перед глазами царицы. Длинные сяжки с истертыми метелочками коснулись ее, но движение было чисто механическим – даже Дмитрий понял. Существо царицы сосредоточилось на конце яйцевода, где в этот момент совершалось самое важное, ради чего она жила…

– Мы тоже разумные, – заговорила Саша звенящим голосом, – мы люди…

Енисеев с неловкостью отвернулся. Даже Дмитрий не выдержал:

– Саня, не смеши муравьев! Вон один уже убежал… Любой из тех, кто носится за жуками наверху, разумнее этой квочки. Если и на Марсе будем так крепить контакты, то в космос лучше не рыпаться.

Саша протягивала с мольбой руки к муравьиной царице, говорила и говорила, то повышая, то понижая голос, пока Дмитрий не схватил ее за плечи и не потащил к выходу.

Обратный путь проделали молча. Когда впереди забрезжил свет, Дмитрий ожил, начал насвистывать про казака Голоту. Солнечный круг приблизился, запахло травами, сухим воздухом.

Дмитрий выбежал первым, не убоявшись растолкать стражей. Под жарким, пронизывающим его насквозь солнцем он вскинул темные кисти рук с розовой плотью, что просвечивали как кисель, спросил опасливо:

– А точно доказано, что они глухие?

– Точно, – заверил Енисеев. Он жадно рассматривал сообщество исправно работающих уже в другом режиме самых невероятных существ: печени, почек, неутомимо сокращающегося мешочка сердца…