Геночка, поскользнувшись на подспудной наледи, подворачивает ногу. Его подхватываем на лету, увлекаем вперед. Он упирается ногамии и скользит, как на лыжах.

С бухты доносится отрывистый лай буксировщика; какой-то пароход, вернувшись из плавания, швартуется к причалу на мысе Чуркин. Трещит лед. Отчетливо разносятся капитанские команды, усиленные мегафоном.

По улице навстречу, подпрыгивая, мчится автомобиль. Посторонившись, мы даем дорогу. Но машина, взвизгнув тормозами, останавливается перед нами. К всеобщему удивлению, из «москвича» выпрыгивает Лера. На ней нейлоновая шуба и пуховый платок, сбившийся на плечи.

– Ба! Знакомые все лица! – кричит Соха.

– Здравствуйте, мальчишки! – словно запыхавшись, выдыхает девушка. – Еле уговорила его позвонить и выпустить вас!

– Ах, вот кому мы обязаны! Может еще спасибо сказать?! – выпендривается Соха.

– Доброе утро, Лера! – я подхожу к ней. – Не обращай внимания. Соха всегда такой!

– Вы этого так не оставляйте, мальчики! – наставляет она. – Напишите в райком или в газету! С ним уже не первый случай, когда задерживает по ошибке…

– Все было по букве закона! – возражает дерзкий Сивашов.

– Вы успокойтесь, мальчики! Я протокол порвала, на работу никто не сообщит.

– А вот за это – спасибо! – раскланивается Сохов. – Но в газету писать бессмысленно – где мы найдем ту женщину и капитана третьего ранга, которые подтвердят, что мы защищали их? Советская пресса не зиждится на эмоциях, так ведь?!

– Ну, хорошо. Тогда я сама напишу. Вам в порт?.. Садитесь, мальчики!

– Премного благодарны-с! – дерзит Сивашов. – Чей мерседес?

– Какое имеет значение! Моего дяди.

– Значит, вы тоже нарушаете? А еще комсомолка?!

Лера открывает заднюю дверцу.

– Зря вы на меня сердитесь! Я одна ничего не могла поделать. Понимаете?

Лучше всех понимаю Леру я. Но делаю вид, что тоже не знаком с ней; подай повод – посыпятся вопросы, подковырки, насмешки и тп – полный букет комплексов безобидного русского человека.

– Человек делает добро или зло не потому, что хочет быть добрым или злым, – разглагольствует Моцарт. – Человек просто живет на свете, а это уже само в одном случае – добро, в другом – зло. Так что, человеку остается выбирать, по какую сторону баррикады становиться…

– Всего-то делов! – орет Сохов, но в машину садится.

Я не знаю, что понимает Лера в такой тарабарщине, но лицо у неё светлеет.

– Я давно выбрала! – говорит она всем и мне в частности.

– О’кей! Тогда мы спокойно и с удовольствием принимаем ваше приглашение, мисс.

Сивашов плюхается в машину, за ним Геночка. Я – на переднее сидение.

Лера включает скорость.

– Так, значит, вы похитили у дяди его авто? – допытывается Соха.

Сивашов толкает его в бок: кончай базар! По радио передают фортепианную музыку. Звуки вспыхивают, словно светлячки, попеременно гаснут, вспыхивают снова, разноцветные, целыми гирляндами, как на новогодней елке, потом замирают, оставляя в душе след светлой чарующей грусти…

– Ноктюрн Фридерика Шопена, – блещет эрудицией меломан Сивашов, – ре-минор, написан в Испании после разрыва с Жорж Санд, незадолго до смерти, после которой сердце Шопена было перевезено на родину, в Варшаву, в тело упокоилось в Париже…

– Удивительное утро! – говорит Лера. – Природа словно умылась и почистила зубы.

Геночка хихикает сзади.

Мелькают полосатые штанги шлагбаумов, маневровый паровозик кукарекает на стрелке. Под белыми опахалами деревьев машина останавливается. Дальше – решетка ворот и становые якоря порта. Когда все выходят, Лера подаёт мне листок из блокнота: номер телефона.