– Кать, это твои маленькие дети. Они вырастут. И тебе столько предстоит с ними всего пройти, пережить, что ты меня когда-нибудь поймешь. Но то, как я тебя люблю, – я больше не люблю так никого.
Этот взгляд невозможно забыть. Теперь он всегда со мной.
Мне слегка полегчало. Но чувство вины не ушло. Как будто я что-то недодала, не доделала.
Лети, моя девочка
Иногда мне казалось, что больше меня она все же кого-то любила. И это мой муж. Зять – это только Максим. Хотя технически есть еще муж сестры Ленки. О Максиме только хорошо, больше никак. Бывало, злюсь на него, делюсь с мамой. А она мне:
– Ты что несешь? Он святой человек. Молчи в тряпочку.
– Мам, как ты можешь? Это же я, твой ребенок. А он просто зять.
– Тихо! Молчи.
Она его боготворила. А он ей яичницу жарил, с салом и помидорами. По запросу, в любое время.
Несмотря на хороший уход, радость возвращения мамы в строй была недолгой. За первым инсультом последовал второй, затем третий. Врачи старались как могли. Но маме, которая занимала руководящую должность и не испытывала денежно-материальных проблем, было трудно принять свою нарастающую беспомощность.
Она все больше грустнела, ворчала по пустякам и жаловалась на помощниц по дому, которые то не так убрали, то не так приготовили. Мы перевезли ее к сестре, продолжая по выходным навещать. Работа, дети, проблемы… хотелось быть ближе и чаще встречаться, поэтому мы искали квартиру рядом с нашим домом. В какой-то момент соседи по лестничной площадке переезжали в другой район, и мы купили маме квартиру напротив нашей. Все обустроили, перевезли. Мальчишки ходили к ней рассказать о спортивных достижениях. Старшие девочки – посекретничать. Маша любила стихи рассказывать (советская традиция сохранилась!).
Мама с жаром приговаривала:
– Вот Анька, Анька-то молодец! Научилась стрелки рисовать, совсем как я. Красотка, и сисечки выросли что надо! Не зря капустой кормила девчонку.
– Мам, она целыми днями гуляет с этими своими… пацанами. Не могу заставить сесть за уроки.
– А ты сама что в шестнадцать лет делала? Дай человеку нормально прожить свою молодость! Пусть гуляет.
Иногда мама говорила:
– Вот бы зятек мне яишенку пожарил сейчас…
И Макс приходил и готовил все, как ей нравится.
На свое семидесятилетие она попросила купить ей что-нибудь нарядное, чтобы прилично было выйти на улицу. Мы устроили большое семейное застолье. И хотя наряд мы, конечно, купили, мама больше не выходила. Фактически она теперь все время сидела перед телевизором или у окна и не особо хотела делать упражнения для реабилитации. А через полгода почти перестала вставать.
Соседки у подъезда все время спрашивали:
– Кать, как мама? Мы так с ней смеялисьвсегда, передай, что скучаем, пускай выходит.
Было больно видеть маму сидящей или лежащей почти без движения. Это ее-то, человека-осьминога: сто дел в минуту, одной рукой красит глаз, другой простынку гладит, ногой помешивая борщ, и второй ногой еще что-то изображает.
Я не вылезала из командировок и забегала к ней пару раз в неделю. Так приятно было трогать ее за щеки и держать эти мягкие теплые руки. Я прятала в них лицо и говорила о том о сем. Какая погода на улице. Как интересно рассуждает Лева. Из-за чего подрались Костя с Максом и как легко помирились. Мама плакала, что не может помочь мне с детишками.
Перед очередным перелетом я зашла к ней «благословиться».
– Мамочка, ну что ты конфетки опять у Лены выпрашиваешь?.. Тебе же нельзя.
Она виновато опустила глаза и так пронзительно на меня посмотрела, будто прощалась… практически навсегда. И расплакалась. Я оторопела и постаралась перевести все в шутку: