– Я отыщу вас, Мари, чего бы мне это ни стоило, – лихорадочно повторял Эштон, сидя на запорошенной лавочке в центральном парке города. Его пальто и цилиндр густо припорошило снегом, а лицо было омрачено печалью. Пурга разогнала людей по домам, и это было, как никогда, на руку скорбящему брату. Сейчас он меньше всего желал слышать многоголосье толпы, наблюдать за беззаботно шествующими прохожими или, того хуже, столкнуться с кем-либо из знакомых. По натуре добрый и любезный, сейчас он был как натянутая струна, подозревая всех и вся. Эштон предпочитал скитаться в одиночестве по улицам, словно лишённый крова, бродить до полуночи по Лондону, только бы не возвращаться домой, не находиться там, где её больше нет. С каждой минутой, без вестей о Мари, внутри него что-то погибало, пожалуй, это погибала надежда.

Его бескровное, осунувшееся лицо пугало Дону. За эти несколько дней он сильно исхудал, а взгляд стал безучастным и блеклым…

* * *

Пробудившись, Мари, приподнявшись на локтях, огляделась по сторонам. Девушка осторожно села в кресле, и вдруг почувствовала, что в комнате не одна. Свежие дрова в камине стали прямым доказательством его присутствия. Также на кухонном столе лежал небольшой свёрток бумаги, которого давеча точно не было. Мари задрожала от страха: он был здесь, наблюдал за ней, пока она спала. Посидев с четверть часа, она устала выжи-дать обидчика и осмелилась проверить, не забыл ли тот запереть дверь перед уходом. Конечно, ночной побег в заснеженный лес – это верная смерть, однако существуют версии и похуже.

Но подойдя ближе к двери, девушка вздрогнула – дверь была заперта. Изнутри…

На цыпочках она побежала наверх и укрылась в маленькой комнатке. Закрыв дверь, для пущей крепости подперла тяжелым деревянным стулом. Мари посмотрела на камин, в котором всё так же пылал огонь.

– Будь он неладен! – возмутилась пленница…

* * *

Зайдя в переднюю, Эштон сразу услышал мужские голоса и оживлённый разговор у камина. «Как кстати», – подумал он и, оставив одежду дворецкому, прошёл дальше.

Отец сидел в своём кресле у камина, ещё два джентльмена разместились напротив на диване. Это был Робинсон-старший, что тут же стало раздражать Эштона. «Странно, что я сразу не узнал его по голосу, – мелькнуло в голове у Эштона. – Ну да бог с ним!».

Второй же, неприлично высокий, худощавый мужчина с забавно закрученными кверху усиками, старый знакомый его отца, а по совместительству их семейный адвокат мистер Кэмбелл, которого Эштон почитал гораздо больше. Он был ровесником мистера Дэвиса, но выглядел несколько старше своих лет, однако обладал приятной наружностью.

Не желая долго изъясняться, Эштон поприветствовал мужчин рукопожатием и, присев рядом с отцом, поспешил пояснить, где был всё это время, дабы избежать лишних вопросов.

– Я долго работал сегодня, отец, а затем прогулялся по

Гайд-парку.

– В такую метель? – возмущённо спросил отец.

– Всё верно, – хмуро отмахнулся собеседник.

Эштон и мистер Робинсон встретились взглядами. Наступило неловкое молчание.

Паузу нарушил мистер Кэмбелл, обратившись к только что вошедшему молодому человеку:

– Ох, Эштон, у вас такое измождённое лицо!

– Я бы добавил, что на нём его и вовсе нет, если не учитывать тёмные круги под глазами, – невесело подтвердил хозяин дома.

Но на эти встревоженные реплики Эштон лишь криво усмехнулся, сдвинув брови.

Между тем мистер Робинсон молча наблюдал за происходящим, вращая в правой руке свою «третью ногу», то бишь трость. Вторично окинув Эштона оценивающим взором, он, вероятно, всё ещё не мог забыть художественную роспись на лице своего отпрыска, предпочитая покрывать его выходки и мириться с тем, что есть.