Маньяк в городе Андрей Глущук

Мрак. Только черные скелеты веток. Только жухлая трава под чуткими ступнями. Только странные каменные глыбы, уходящие вертикально вверх. Только жуткий желтый свет внутри скал. Свет горит ровно, как луна и ярко, как костер.

Он и ночь. Они оба одиноки. Они оба ждут. Он ждет добычу. Ночь ждет его торжества. Ночь голода и страха. Ночь страха для всех и ночь голода для Него.

Шум. Он не слышал такого прежде. Как будто большой шмель летит к Нему над ровной полосой черного камня. Шмель гудит вкрадчиво и нежно. Сердце шмеля бьется ровно и басовито: “Бум-бум-бум-бум”.

Он осторожно и неслышно отступает за толстый ствол. Он прячет свое тело от неведомого зверя и ветра. Его ноздри жадно ловят запахи. Его уши различают каждый шорох ночи. Его руки твердо сжимают тяжелый сук с рваными краями надлома.

Запах ему незнаком. Шум неведом. Он напрягает мозг, пытаясь вспомнить: было ли с ним такое когда-нибудь. И Он не может вспомнить ни запах, ни шум, ни этого странного шмеля с его вкрадчивым гудением и громкими ударами сердца.

Он, слившись со стволом, выглядывает из-за дерева. Неведомый Зверь летит на Него. Зверь больше оленя. Больше медведя. Больше любой добычи, которую Он знает. Глаза Зверя пожирают ночь. Там, где падает взгляд Зверя, начинается день. Этот день короток, но ярок. Каждая травинка кланяется взгляду Зверя. У каждого жучка можно различить шерсть на лапках. Тело зверя сияет прекрасным панцирем. Зверь не добыча для одинокого охотника. Слишком быстр, слишком силен, слишком опасен, слишком уверен в своей мощи.

Ноги сами сжимаются пружиной. Тело Его без приказа вылетает вверх легко и стремительно. Руки без подсказки находят в темноте толстую и надежную ветку. Шершавая кора плотно ложиться в ладони. Несколько быстрых взмахов и Он уже скрылся в скелете ветвей, слился с ними, превратился в них. Дерево, потеряв листву, стоит нагим, каким и должно было стать к долгим белым холодам. Но нагота дерева лишь помогает найти им друг друга. Он прижимается к прохладной коже дерева. Он обнимает ствол крепко и нежно. Дерево и Он становятся одним телом, одной плотью, одной тенью. Тенью уходящей жизни, ожидающей долгие белые холода. Никто не сможет оторвать Его от надежной толщи ствола. Ни чей глаз не сможет отличить его в призрачном рисунке ветвей, уходящего в черноту ночи.

Зверь скользит по гладкому черному камню и, сверкая хищным взглядом передних глаз и кровавыми зрачками задних, растворяется среди каменных глыб.

Смерть ушла. Голод остался. Чтобы голод не сожрал Его, голоду нужно принести жертву. Жертву быструю, вкусную и сытную.

Он осторожно отрывается от коры. Он оглядывается по сторонам. Он вслушивается в мрак вокруг себя. Он вдыхает запахи холодного ночного воздуха. Он чувствует: добыча рядом. На расстоянии одного хорошего прыжка. Прямо напротив него! Еда! Еда достойная его голода. Добыча стоит в ярко сияющей дыре. Дыре в скале. Этот лаз непохож на лаз в его логово. Слишком большой. Слишком широко расставлены зубцы кольев. Слишком хорошо видно, что делает жертва. Это плохое убежище. Такому убежищу Он никогда бы не доверил свой сон.

Добыча в убежище очень напоминает самок его племени. Только крупнее, чище, а главное, в её теле угадывается тонкий, нежный слой жира. Она стоит почти такая же нагая, как дерево. Лишь мясистые ягодицы и высокая грудь прикрыты странными, дырявыми, чёрными шкурками. Зачем цеплять на себя что-то, что не греет? Добыча оказалась не только вкусной, желанной, но и глупой.

Ветки предано раскачивают Его тело и швыряют точно светло пятно между зубцами лаза. Что-то холодное, твердое и невидимое на миг приостанавливает смертоносный полет. Но преграда не способна сдержать Его стремительный прыжок. Звон более высокий и чистый, чем звон разбитого весеннего льда остается где-то за Его летящим телом. На плече вспыхивает яркий цветок крови. Его крови.

Добыча не успевает испугаться. Огромные глаза цвета неба, с расползающимися черными зрачками, впитывают его отражение и выплескиваются ужасом перед долгой дорогой к Далеким Холодным Огням Неба. Сколько раз он видел этот взгляд. Взгляд, который прощается со всем, что знал. Взгляд, который ищет неведомую тропинку в Никуда. Ищет против своей воли. Ищет, повинуясь Его смертельной силе.

Его ладони, еще недавно обнимавшие шершавый ствол дерева, смыкаются на тонком стволе – шее жертвы. Мимолетный хруст мгновенно угасает в глухих стенах логова. За ним гаснет и огонь ужаса в глазах добычи. Охота прошла быстро и удачно. Он знает, где его зубы найдут самый короткий путь к еще живой крови. Нежная, как лепестки цветка и пахнущая весенним лугом кожа жертвы без сопротивления пропускает сквозь себя Его острые клыки.

Он чувствует, что Голод принимает кровь жертвы и, пьянея, отпускает Его чрево. Чрево, забывающее слова тоскливой песни пустоты. Чрево, требующее победного крика. Крика, знаменующего удачную охоту и призывающего удачу во всех охотах потом. Он уступает желанию Голода. Он подчиняется желанию сердца. Крик Его врывается в логово, бьется в поисках выхода и светлые стены и угасает быстро и бесследно. Как хруст шеи добычи. Как свет ужаса в ее глазах.

Дима очнулся от холода. Темное звездное небо глядело на него сверху равнодушно и отчужденно.

Капля воды звонко шлепнулась на Димину щеку. Казалось, она прилетела прямо из звезд. Неторопливо исследуя каждую клеточку кожи на своем пути, капля сползла на шею. Немного повисела, согреваясь и сорвалась вниз – навстречу осенней земле.

“Странно. Чего это я здесь разлегся?” – Дима глядел в черную бесконечность космоса, пытаясь понять: где он находиться и, главное, почему. Ночное небо ответа на вопрос не дало, зато ощущение холода стало нестерпимым: “Все. Хватит валяться. Пора вставать”. Собравшись с силами, Дима попробовал оторвать голову от колючей, прихваченной ночным заморозком травы. Он напряг шею и замер. Боль родилась где-то в темени. Затем собралась в огненный комок и взорвалась во всем теле. Закоченевшие мышцы и полусонный мозг восприняли этот взрыв особенно остро. Дима застонал и окончательно пришел в себя. Перевалившись на живот, он сначала встал на четвереньки, потом, обняв ствол стоящего рядом дерева, стал подниматься. Ноги тряслись, мышцы отказывались подчиняться.

–Забавно. – Осторожно поворачивая голову, Дима огляделся по сторонам. Место было знакомо. Этой тропинкой он уже два года возвращался домой с работы. За спиной остался мостик через сточную канавку, некогда называвшуюся речкой Звонкой: два бревна и десятка полтора набитых поперек дощечек. Впереди – густой ивняк и, метров через триста, первые заборы Поселка. Второй дом с краю его, Димы. Точнее не совсем его. Дом семейство Кирилловых арендовало.

До рождения дочери, Дима с Таней жили у родителей. Сначала у Диминых. Позже переехали к родителям жены. Где, собственно, и были прописаны. Потом родилась Ленка. Если прежде неприязнь тещи к Диме, носила форму вялотекущую, перераставшую в скандалы только время от времени, то появление внучки стало своеобразным сигналом к началу открытых боевых действий. Сразу обнажились различия в педагогических подходах. Таня “неправильно кормила”, Дима “не так пеленал”, оба “своего ребенка не любили”, ни тому, ни другому нельзя было доверить воспитание малышки. Зато каждый из дедушек и бабушек, был, по крайней мере, почетным академиком педагогических наук и считал, что именно благодаря его советам Песталоцци стал знаменит. Короче: необходимость в самоопределении семьи Кирилловых назрела, перезрела и реализовалось в аренде дома в Поселке.

После очередного скандала Кирилловы, упаковав нехитрый скарб: в два чемодана, сумку. Собрали Димкину библиотеку в пять картонных ящиков из-под водки. Загрузили имущество в машину Диминого друга и Ленкиного крестного Сережи Ларькова и отбыли к новому месту жительства. “Яблоко раздора” – маленькая Ленка, весь переезд, ничего не подозревая, дрыхла на заднем сиденье у мамы на руках.

Дом хозяева сдавали недорого. Во всяком случае, пока на заводе, пусть с задержками, но давали зарплату, оплата квартиры не казалась слишком обременительной. Да и сейчас, в принципе, концы с концами сводили. Правда, дорога на работу и у Димы, и у Тани стала отнимать больше времени, но для города с населением в сто тысяч, понятие “больше” или “меньше” сводилось к десяти – пятнадцати минутам и особого значения не имело.

Дима попробовал вспомнить, что его заставило так уютно устроиться ночевать на свежем воздухе в двух шага от дома. Голова отказывалась думать точно так же, как ноги отказывались идти. Он ощущал только тонкий высокий звон: толи в воздухе вокруг себя, толи внутри головы. И, кроме звона – ничего. Ничего, что могло бы подсказать, причины по которой он оказался здесь среди ночи.

“Интересно, сколько сейчас времени?” – Дима автоматически приподнял левую руку, пытаясь узнать который час. Часов не было. Не было и черной кожаной куртки, в которой он утром уходил на работу.

–Упал, потерял сознание, очнулся: ни гипса, ни часов, ни куртки. – Монолог оказался слишком длинным и сложным для, еле ворочавшегося языка. То, что прозвучало, больше напоминало бульканье, чем речь. Впрочем, проблемы с дикцией Диму сейчас занимали меньше всего.