– А сейчас куда едешь? – спросил какой-то мужчина.

– Да вот, в Меловое, к тётке Дарье еду, – вздохнув, ответила женщина. – Оттуда как-нибудь на Луганщину, в село родное доберусь. Там у меня ещё три снохи остались. Хочу в Россию их сманить. Всё одно держаться там больше не за что. Все хаты порушены обстрелами, а люди живут в погребах да сараюшках, горемыки несчастные.

– А родители? Живы ли ещё родители твои? – полюбопытствовал собеседник.

– Да какой там, – вздохнула, отвечая, женщина. – Отца с мамой снарядом в огороде на куски разорвало, хоронить нечего было. Четыре снохи тоже на кладбище переехали.

– И как в России вам живётся? – спросил мужчина. – Не жалуетесь?

– А чего нам жаловаться, – вздохнула женщина. – Слава богу, все сыты, обуты, одеты. В село нас небольшое поселили, работу подыскали, детей в сад и школу устроили. Живём потихонечку. Главное, не бомбит нас никто и смерть на каждом шагу не подстерегает.

Как только женщина замолчала, Дима вдруг остро почувствовал жалость к ней и ком горечи подступил к горлу. Родители не раз рассказывали ему и сёстрам, как хорошо жилось в союзных республиках, когда они были маленькими.

– А у меня две дочери было, – заговорил после длительной паузы мужчина в коридоре. – Их сейчас уже нет. Я до переворота в Донецке на шахте работал. Дочки выросли, вышли замуж, по двое пацанов у каждой. Счастливо жили, не на что жаловаться, – он тяжело вздохнул и продолжил: – А вот теперь я один остался. В тот день, когда супруга моя, Степанида, померла, царство ей небесное, дочки в агентство пошли о похоронах матери похлопотать. А в это время бандеровские выродки по городу из фосфорных снарядов вдарили… Пожгли дочек моих и всех, кто на улице рядом с ними оказался. Теперь я один остался с четырьмя внуками на руках. Вот и решил переехать в Ростов к сестре жить, от войны проклятущей подальше. Уже два года прошло, а внучек младшенький всё ещё кричит во сне: «Мама! Мама! Вон бомба летит! Мама! Мама! Беги! Прячься!».

Перед глазами Димы возник перекошенный от ужаса образ малыша, и из глаз мальчика брызнули слёзы жалости. Зарывшись лицом в подушку, он проплакал несколько минут. «Какими же должны быть люди, убивающие других? Как же они чувствуют себя, как спят, едят, дышат, живут? Да разве можно называться человеком, когда…»

Услышав всхлип, донесшийся снизу, Дима свесился с полки. Вера лежала в постели, уткнувшись лицом в подушку, и по тому, как вздрагивали её плечи, сын догадался, что мама горько плачет. Проворно спустившись вниз, он обнял её:

– Что с тобой?

– Да так, ничего, – ответила женщина, не оборачиваясь.

– Нет, ты плакала, – сказал Дима, и внезапная догадка озарила его: – Ты плачешь от того, что услышала сейчас?

Мама резко обернулась, обняла его, прижала к груди и, уже не скрывая слёз, прошептала:

– Да, я не спала и слышала, о чём говорят в проходе люди. И… и… я очень хочу, чтобы вы жили хорошо и счастливо, детки мои любимые! И я просто с ума схожу от того, как живут и выживают в страшном аду Донбасса несчастные люди!..

***

Поезд прибыл в Ростов-на-Дону в четырнадцать тридцать местного времени, а электропоезд до станции Чертково отправлялся в пятнадцать пятьдесят.

Вера с детьми расположились в углу зала ожидания вокзала. Места напротив заняла семья: муж, жена и трое детей. Глава семьи лет сорока был одет в футболку с гербом Украины, потёртые джинсы и старенькие кроссовки. Одежда на детях и жене выглядела застиранной и жалкой. Высокая, стройная, красивая женщина с пасмурным лицом выложила на чемодан продукты.

– Мама, ты только посмотри, чем эти люди детей кормят? – встревожились Надя и Люба, с ужасом наблюдая, как девочки одиннадцати и шести лет хватали грязными руками бутерброды и с жадностью отправляли их в рот.