После полуночи он уходит – к друзьям, на «другой праздник». Мы остаёмся вдвоём.

– Мам, а у тебя когда-нибудь был хороший Новый год? – спрашиваю.

Она долго молчит. Потом кивает.

– Один. До тебя. Мы с подругами уехали в лес, в домик. Смеялись. Никто не пил. Танцевали под магнитофон. Я тогда думала, что так будет всегда.

– А потом?

– А потом – семья. Папа твой. Ответственность. И ощущение, что праздники – не для нас. Что нам нельзя. Мы как будто поддельные. Чужие в этом мире.

Я слушаю и чувствую, что мне хочется кричать. Хочется доказывать, что я это изменю. Что у меня будет другой Новый год. С ёлкой, где игрушки не облезли. С мамой, которая смеётся, а не прячет синяк под тоном. С домом, где никто не боится звука ключа в замке.

Но я молчу. Потому что знаю – пока я здесь, я не выбрался. Я часть этого сценария. Пока я тут, я тоже чужой на своём празднике.

– Мам, – вдруг говорю, – можно я в следующем году не буду встречать Новый год с вами?

Она смотрит. Грустно. Но не удивлённо.

– Можно, Стасик. Просто пообещай, что там, где ты будешь, будет светло.

– Обещаю.

Мы убираем со стола. Остатки оливье, два непочатых мандарина. Я смотрю на ёлку. И вдруг понимаю, что она стоит не потому, что праздник. А чтобы никто не заметил, что его у нас нет. Чтобы соседи думали – «всё как у людей».

Я тогда впервые осознал, что праздник – это не стол. И не шампанское. Это когда в доме не страшно. А всё остальное – просто маска.

И я решил, что мои дети никогда не будут бояться в Новый год. Никогда. Даже если для этого придётся разрушить всё, что называется сейчас моей семьёй.

Он снова пришёл пьяный. Не как обычно – мимоходом, с похмельной хрипотцой и подёрнутыми красными глазами, – а злой. Такой, каким я его видел лишь однажды, когда был маленький, и он швырнул пепельницу в стену. Тогда мама неделю ходила с повязкой на руке и говорила соседям, что упала с табурета.

Теперь он вошёл в дом, будто уже был внутри – как буря, которой не нужен ключ.

Скинул куртку, не глядя. Ботинки ударились о стену.

– Где эта сука?! – громыхнул он. – Где она, я спрашиваю?!

Я вышел первым. Из комнаты. В футболке и спортивках. В теле была дрожь – но не от страха. От напряжения. От готовности.

– Она спит. Тебе чего? – спокойно сказал я.

– Ах ты ещё и разговариваешь так, щенок?! – Он шагнул ближе, посмотрел мне в лицо. – Воспитался, значит, у неё под каблуком?

Я не ответил. Только посмотрел. Прямо. И в этот взгляд я вложил всё, что накопилось: ненависть, презрение, жалость – этот взгляд был, как нож, воткнутый без крови.

– Ты, значит, главный в доме теперь? – Он толкнул меня плечом. – Убирайся с глаз, пока я добрый.

Я не сдвинулся.

Он снова шагнул. И тогда я толкнул его. Резко. С силой, в которую вложил пятнадцать лет боли.

– Не тронь её. Никогда. Ни словом, ни взглядом, ни дыханием, понял?

Он остолбенел. Потом поднял руку.

И ударил.

По лицу. Сильно. Грязно. Как по мужику.

Щека вспыхнула, как будто в ней взорвался маленький костёр. Удар – как в кино. Только это не кино. Это было настоящее.

Я даже не пошатнулся.

Только поднял глаза.

И ударил в ответ.

Не кулаком. Ладонью. В ухо.

Он охнул. Отшатнулся. Потерял равновесие.

Упал.

Мама выбежала из спальни.

– Стас!

– Не лезь, – сказал я, не отрывая глаз от него. – Он первый. Он всегда первый.

Он поднялся. Тяжело. Как старик. Глаза мутные. Взгляд униженный.

– Ты… ты что наделал, тварь… ты же… ты же мой сын…

Я молчал. Потому что да – сын. И это было самым страшным. Не удар. Не ярость. А то, что я – его продолжение. Его тень.

– Я тебя вырастил, – прохрипел он, держась за стену. – А ты…

– Ты меня не растил. Ты меня ломал. А я выжил. Понял? Я выжил – и теперь тебе не позволено. Ни словом. Ни рукой. Ни криком.