А потом, когда она уснула, я пошёл в ванную. Посмотрел на себя в зеркало. Себе в глаза.

– Я не он, – сказал я вслух.

Но внутри что-то скрипнуло.

Потому что я хотел ударить.

Потому что я почувствовал власть.

Потому что я сказал ей: «Ты привыкла». Так же, как он говорил.

Я закрыл кран. Захлопнул дверь.

И повторил:

– Я не он. Я не он. Я не он.

Но каждый раз, это звучало всё неувереннее.

В тот вечер я задержался во дворе. Было лето, душно, мяч прыгал по асфальту, как бешеный, и всё было почти нормально – пока не пришёл Олег. Он жил на нашем этаже, с матерью. Тихий парень, но в последнее время стал странно дерзким. В этот раз он пришёл с новостью.

– Твой батя опять у киоска валялся, – сказал он, будто случайно, бросая мяч. – С водкой в обнимку. Его охранник с рынка гнал. Он орал что-то про "мужикам никто не верит".

Я промолчал. Но что-то внутри перекрутилось. Как будто кто-то засунул руку в грудную клетку и резко сжал.

– Не бесись, Стас. Просто говорю. Все видели. А я подумал – вдруг ты не знаешь.

Я знал. Даже не потому что кто-то сказал. Я знал – по маминому лицу, по тому, как она сегодня мыла пол с такой яростью, словно хотела стереть весь наш подъезд.

– Я не он, – сказал я глухо, глядя в асфальт.

– Чё?

– Ничего.

Я пошёл домой, не попрощавшись. В подъезде воняло перегаром. В квартире – тишина. Мама возилась на кухне. Отец валялся на диване. В одежде. Без ботинок. С носками, разного цвета. Рука свисала. Как у брошенной куклы.

Я прошёл мимо. Молча. Но каждая клетка тела хотела подойти, встряхнуть, наорать: «Очнись! Посмотри, кем ты стал!» Но я молчал. Потому что если начать, то… можно не остановиться.

На кухне мама мыла посуду. Тарелки лязгали о раковину, будто били в набат.

– Он опять… – начал я.

– Не сейчас, Стас.

– А когда, мам? Когда?

– Когда он умрёт, наверное, – сказала она вдруг. – Тогда можно будет всё обсудить. До тех пор – мы просто живём. Мы – семья.

Я сел. Смотрел, как она вытирает тарелки.

– Ты его боишься?

Она вздохнула:

– Не так, как раньше. Сейчас я просто не хочу начинать сначала. Ты думаешь, что, если уйдём, станет лучше? Станет, Стас?

– Да! Мы перестанем жить в аду.

– Ад – это не квартира. Ад – это в голове. И у него, и у меня, и, боюсь… у тебя.

Я вскочил.

– У меня?! Серьёзно?! Я – нормальный! Я хотя бы не кричу! Я не бью! Я не валяюсь в соплях на улице!

– Но ты ненавидишь, Стас. Понимаешь? Ненависть – она делает с человеком то же, что и водка. Ломает. Медленно. Изнутри.

Я замолчал. Потому что это было больно. Потому что я узнал себя. Потому что хотел доказать, что я другой – а услышал, что уже начал становиться похожим.

– Слово на "т", Стас, – прошептала мама. – Тиран. Оно не начинается с кулака. Оно начинается с тона. С приказа. С фразы "ты должна", "ты сама виновата", "а кто ещё виноват, кроме тебя".

Я сглотнул. Хотел сказать: «Я не такой». Но не сказал. Потому что сегодня утром я сорвался на неё за то, что она не постирала мою футболку. Громко. Резко. И мне стало страшно.

Я вышел на балкон. Долго смотрел на улицу. Думал о том, а можно ли выбраться? Можно ли стать другим, если ты родился в этом доме?

Слово на "т" кружилось в голове. Оно было не про него. Оно было про меня. Про то, кем я могу стать, если не остановлюсь. Если буду только отталкиваться – и не смотреть внутрь.

Я сел на корточки. Обнял колени. И прошептал:

– Я буду другим. Обещаю.

И не знал – кому я это пообещал. Маме? Себе? Богу, в которого никогда не верил?

Просто кому-то. Кто, может быть, ещё верит в меня.

Иногда мне кажется, что наш дом – это не стены и крыша, а пожарище. Только огонь в нём не снаружи, а внутри. Он коптит изнутри, обугливает людей, превращает их в тени. Разрушает, но не убивает до конца. Этот дом – как будто заколдованный. В нём можно гореть всю жизнь и не сгореть. Только закоптиться до неузнаваемости.