Он отвернулся. Сел. Молча.

Мама стояла сзади. Я слышал, как она дышит.

– Ты… не должен был… – прошептала она.

– А ты? – Я обернулся к ней. – Ты должна была. Давно. Но ты – не смогла. Теперь я смог.

Она молчала.

А я пошёл в ванную. Посмотрел в зеркало.

На щеке – красное пятно.

И глаза…

Глаза были не мои.

Они были его.

Я включил воду. Холодную. Умылся.

И снова посмотрел.

– Я не он, – выдохнул я.

Но теперь похоже, уже и сам в это, не верил.

После того вечера в доме повисло странное затишье. Папа стал тише, медленнее. Как будто ударом я не только сбил с него спесь, но и выключил в нём звук. Он больше не кричал. Только сидел на кухне, смотрел в окно и курил. Целыми днями. Иногда включал телевизор и не замечал, что он показывает – футбольный матч, новости, мультики. Всё мимо.

Мама ходила будто по тонкому стеклу. Прикасалась к предметам осторожно, даже чашку ставила на стол с мягким стуком – как будто боялась, что любой звук снова разбудит бурю.

Я – я ждал. Не знал чего. Повторения? Раскаяния? Справедливости?

Иногда мне казалось, что я жду аплодисментов. Что кто-то придёт, скажет: «Молодец, Стас. Ты спас маму. Ты встал. Ты не побоялся». Но никто не приходил. Никто не хлопал. Только внутри – тишина, которая звенит в ушах.

Через два дня я застал отца в коридоре. Он натягивал куртку. Долго, путаясь в рукавах.

– Куда? – спросил я.

– Прогуляться, – ответил он, не глядя. – В магазин.

– Деньги маме оставь.

Он достал из кармана пятьсот рублей, молча положил на полку.

– Можешь считать, что я больше не глава в этом доме.

Я не ответил. Потому что это была не победа. Это было похоже на сцену из пьесы, которую все репетировали слишком долго – и в итоге сыграли без зрителей.

Когда он ушёл, я зашёл в комнату. Мама сидела на диване, обняв подушку.

– Ты довольный? – спросила она. Голос – не обвиняющий, просто усталый.

– Нет.

– Почему?

Я сел рядом.

– Потому что теперь я чувствую себя таким же, как он.

Она смотрела на меня. Долго. Внимательно.

– Нет, Стас. У тебя в глазах – боль. У него – пустота. Это не одно и то же.

– Но я ударил.

– Чтобы защитить. А он – чтобы сломать.

– Разница тонкая.

– Нет, – она покачала головой. – Разница – в том, что ты можешь еще остановиться. Он – нет.

Мы молчали. Я пытался понять, остановлюсь ли я? Или это только начало? Ведь когда однажды почувствуешь, что можешь поднять руку, даже по «плохому», даже «во имя справедливости» – эта сила начинает жечь ладони.

Вечером отец вернулся. Тихий. Трезвый. Принёс хлеб и молоко. Поставил на стол, не сказал ни слова. Мама не подошла. Я не встал. Мы сидели – как актёры после финала, глядя в пустой зал.

– Мне не нужны ваши роли, – сказал я, не выдержав. – Ни его, ни твоя. Я не хочу жить по этому сценарию. Я сам напишу свой. Поняли?

Папа кивнул.

– Надеюсь, напишешь лучше нас.

И тогда я понял – он сдался. Не потому, что понял. А потому, что не мог больше тянуть за собой эту пьесу.

А я? Я вышел из кухни. Пошёл в свою комнату. Закрыл дверь.

И начал писать.

План побега.

План жизни.

План, в котором никого не надо спасать.

Только себя. И это – уже немало.

Я всегда думал, что злость – это что-то резкое. Вспышка. Вулкан. Крик. Но это неправда. Злость – это тихо. Это как ржавчина, которая появляется не сразу, но пожирает всё, к чему прикасается. Она начинается в те моменты, когда ты хочешь закричать, но молчишь. Когда видишь несправедливость – и ничего не можешь сделать. Когда обидно до боли, но слёзы застревают где-то глубоко и превращаются в камни.

Так было в школе. У нас был один – Сидоров. Учитель труда. Он обожал власть. Особенно над теми, кто не отвечал. Он шутил мерзко, громко, и если кто-то из пацанов делал что-то не так – мог ударить по столу, схватить за воротник. Все молчали. Терпели. Считалось, что «Если ты мужик, то не пойдешь жаловаться».