Она редко лаяла: только в сумерках или в лесу, если кто-то неправильный приближался. Но думаю – в реальной опасности она бы не защитила. Есть люди и звери, не знающие команды «фас».

Зато её любила я. Нас держит в жизни любовь – она вовсе не должна быть взаимной.

Любить – ещё и стараться понять. Создать общее… или поддержать, даже когда не понимаешь. А колли – пастушьи собаки. Загонщики. В воду Джесси было не затащить, даже из ванны выпрыгивала махом! Но вот пришла мне блажь поплыть через ночное озеро – и вдруг услышала: плывёт за мной…

Колли ведут себя по ситуации. И не могут вынести, когда распадается стая…

Джесси начала умирать, когда рушилась наша семья. Когда муж и дочь орали друг на друга, она залезала под стол. Под мой журнальный столик. Такая большая – под маленький столик. Только в это время она начала мне мешать: сяду работать – подойдёт и мордой отбросит правую руку: пойдём отсюда!

Джесси заболела тоже в предзимье, в такую же морось и первый снег. Я знала, что она умирает. Но делала всё: травы, уколы, лекарства, говорила с ней, обнимала. Она не могла уже лежать: мешала больная печень – сказалась бродячая жизнь. Она только ходила за мной из комнаты в кухню и стояла ночью у дивана.

А когда пришлось срочно улететь к маме в Сибирь – там, в первую ночь отдыха, какого ни есть, сквозь комнату проплыла красавица колли – и я поняла: Джесси уже нет.

И тогда всё пошло лавиной.

Моя дочь в своём подростковом бешенстве бросала школу за школой; болезнь мамы, уход мужа, смерти дорогих людей… утрата моей чёткой работоспособности, приобретение свойства не ставить ни в грош свою жизнь… а было ли это свойство?

Я начала терять шерсть – а какая была шевелюра! Терять зрение – а видела в сумерках за километр. Терять память – а уж помнила всегда всё.

…Но не было хуже, – торчало в сердце, пока ехала утром сквозь этот хмурый город, – не было хуже того, чтобы меня кусали мои любимые звери… с людей-то чего взять?

…Но все эти дни, все эти сумеречные дни меня водила по городу сияющая женщина-поэт.

Она показывала старинные дома и места закопанных в землю рек. Она рассказывала о километрах камня, уходящего в землю под этим городом. Она говорила о литературе и людях, и первое было – люди, и ни о ком плохо, а ведь она была поэт, но человек в ней был больше и ярче поэта, такое бывает, но очень редко бывает.

Старше меня на жизнь, но молодая, быстрая и красивая, она будто знала, ведала всё – историю знаменитого крымского города, откуда была родом и который тоже любила я; других мест, где привелось жить – а значит, полюбить. Знала поэтов живых и тех, что никогда не умрут… знала силу камней и растений, потому что сама умела в этот мир излучать свет.

– А вы посчитайте плюсы, – сказала она в телефон моему постпсовому состоянию.

И я посчитала.

Сначала, конечно, её.

Потом академика-математика, который, по рассказам, мог послать кого угодно очень далеко, а мне сказал: было приятно иметь с вами дело.

Потом того анахорета, который по праву ценил себя и своё личное время, но после краткого общения сказал: вы вообще кто и откуда? Вот мой адрес, пишите!

…потом сосны напротив окна…

…потом звонки человека, один голос которого вдыхал в меня жизнь

…потом всё, что пришло в ржавые мои мозги за все эти дни

…потом кондукторшу автобуса, которая сказала: мы на обед, а то бы мы вас довезли (конкретно меня, нездешнюю и не в ту сторону севшую) и которую удалось встретить в конце дня в том же автобусе, очень уставшую, и подкормить шоколадом

…потом…

многое посчитала. Сияющая женщина оказалась права.

И тогда приснился ещё один сон.