Утром он мне позвонил. Оттуда.

Сперва был нетрезв, но лоялен. Через сутки совсем агрессивен и сильно нетрезв. Он хотел знать: чего я тут насчёт него шарю? И хотел попутно пообщаться – а с кем там пообщаешься, как здесь?

Дальше веером он телефонно общался со всеми, кого знал в этом городе… но в Америке русское безумство длится, наверное, недолго?

Нет, мне его было жаль. Он рос под золотыми крышами. Не видел и доли того, что я… Писательский талант ему стало некуда девать, а душа требовала. Он был единственным обожаемым детёнышем – именем значительного отца открывались все двери, публиковалось всё, что написал сын… но писатель не может быть детёнышем.

И он перестал уметь главное – если умел: ведь когда от роду талантлив, можно до поры ничего не уметь. Он перестал работать над словом, а тогда лучше уже не писать… И: можно ли бесконечно черпать из своего нутра и только? Подвёрстывая, пускай бессознательно, к своему стилю другие миры – первых величин элитарной литературы.

…Дано ли нам знать, какой платой придётся платить за долговременное благополучие и краткое, как водится, счастье? Мне дано давно, ему пока нет. Вот и звонит всем своим прежним, ранним цветком его знавшим, теперь звонит, будто индульгенцию получить хочет, даже и без особых грехов, не его же грех – золотые крыши…

Мне наконец стало ясно: пришёл грипп, обостривший все старые раны.

И сделала я, как он. Немножко выпила, чтоб меньше болело, и позвонила старым друзьям. Ещё дальше, в Сибирь.

– А, ты вон где? – сказали из Сибири. – Так ты найди Наталью. Как это вы не знакомы?

…Наша экспедиционная диаспора распространена в стольких городах. Но из этого была только Наталья. Урывками я о ней слышала: что была автокатастрофа, что собрала себя по частям и вообще – личность.

Ну – надо повидать. С таким это связано прошлым! Было потом многое: горы, сплавы по бешеным рекам – но главным была тайга. И кто там, в моей тайге, был – это больше чем родня. Как аксиома, и ни разу ошибки – приезжаешь, приходишь – как домой.

К Наталье и ехала вот с этим. Через весь город, через мутный снег, от болезни ещё не очухавшись.

Она по телефону: обязательно с ночёвкой. Вообще ко мне переезжай. Только у меня пёс… – Что ли кусается? – Нет… но… лезет. – Ну, это ладно.

И, до вожделенного душевного пристанища добравшись, узрела я такую картину.

Хозяйка квартиры не очень напоминала светлую личность, всё преодолевшую. Беспокойные глаза… пропитанный никотином воздух… обшарпанные стены… символическая закуска… две кошки… два странных гостя… ну, и пёс.

Пёс беспрерывно лаял. И лез.

Лез ко всем. Лез к единственному мужчине-гостю (самому, похоже, нормальному в этой среде) – с явно сексуальными намерениями лез. Лез к другой гостье, округло расплывшейся даме – (она почему-то всё время переходила на французский, с изумительным произношением) – умудрялся лезть меж нею и столом.

Я не могла долго понять: если она этот французский преподаёт, почему не может отвлечься от профессии на время пьянки?

Точно, она его преподавала. А когда-то была туристкой и на байдарках ходила – значит, тогда в байдарку ещё входила и французского не знала (но мысли эти нехорошие пришли потом, а в тот момент я готова ещё была любить и вечер этот, и хозяйку, и даму, и пса).

Оказалось: в те ещё времена скромный мужик на даму эту имел виды. И ввиду «тогда» и «теперь» она что-нибудь хотела восстановить.

После их долгого уединенья в задней комнате мужик резко убежал. А пёс лаял и лаял, лез и лез и замолкал только, если я его обнимала левой рукой и совала в пасть какую-то пищу. Пока он стоял и молчал, только и можно было поговорить, но недолго.