– Его щенком от садиста забрали, мне отдали, – объясняла хозяйка, – я с ним несколько лет покусанная ходила, никого в дом позвать не могла… уж вы резких движений не делайте…

Толстую «француженку» я просила петь старые туристские песни и русские романсы, благо слух и голос были. Хотелось перекрыть её раздражённую агрессивность ко всему, сохранить равновесие в этом явном дурдоме… Что удавалось, и долго. Но болезнь и усталость брали своё. Кошки паслись на столе… какая-то птица верещала из клетки… хозяйка сама была сплошное резкое движение… а когда ушла «француженка» и один из стрессов вроде бы исчез, пёс залаял уже из-под моей руки.

И тогда я залаяла тоже.

Он тяпнул меня сразу, подряд – за левую щёку и правую руку.

…Кого чему учит жизнь? В основном никого ничему. Меня моя жизнь научила только одному – железному спокойствию в непредсказуемые моменты.

Не всегда, нет. Только когда мир валится на меня. Когда на других – ближних ли, дальних, – какое уж тут спокойствие.

У большинства наоборот. У меня так.

Потом знакомый биолог сказал: тебе здорово повезло. Такие псы, в недавнем колене овчарки, вцепляются в горло, а у тебя всего-то шрам возле сонной артерии.

Крови было много. Без единого резкого движения я смотрела, как всё это капало, и соображала: а как теперь с таким лицом встречаться по делам с людьми и как теперь правой писать?

…Потом, промыв раны и хвативши водки, мы с хозяйкой ближе к утру ревели на два голоса. Обе на ту же тему: почему жалеем всех, а не себя?

Я, помню, ревела о своём ребёнке. Которая тоже вот так: лезет обняться, а обнимешь – укусит… и потом уже не можешь любить… а щенком была – любила… она меня, я её… разве может собака не любить своего шарика…

Мы синхронно утирали водочные слёзы. Пёс больше не лаял. Лежал в углу. Потом ходил за мной, вилял хвостом. Ночью попытался клубком лечь рядом. Я тихо сказала: уйди. Сразу ушёл.

…Хотя бы этому должна научить жизнь: не иметь больше дела с тем, кто легко забывает причинённое зло. Не надо помнить – но и близко быть больше не надо.

Не только зло способен подсознательно забывать человек. Также и радость, которая кончилась горем. Так и я не хочу помнить свою Джесси. Да мало ли чего не хочешь помнить.

Она была бродячая. Скелет, покрытый шерстью. Была раньше чья-то: знала команды. Столько в 90‑е было брошенных – самых породистых собак. Когда я её откормила, вылечила, вычесала – Джесси стала самой красивой колли в округе.

Она вовсе не была доброй, не была мирной. Привыкла обороняться и давать бой – собакам, людям… точнее, детям. Только по этому признаку я поняла, почему не видит её глаз.

Мне сразу встала лапами на плечи. И я сказала: «Пёсик. Пошли со мной».

И в этот же вечер она тяпнула мою дочку. Не сильно, нет – окусилась. Чтоб не лезла.

– Ты привела бешеную собаку! – орала дочь. Но через несколько минут Джесси уже лизала ей руку. Извинялась. Колли поступают по ситуации!

Я же с ней могла делать что угодно. Раскрывать руками пасть и совать лекарство. Укладывать на бок и вычёсывать от ушей до хвоста, потом за все четыре лапы переворачивать на другой бок. Я никогда не играла в детстве в куклы. И всю жизнь хотела собаку.

– Ты её любишь, а меня нет! – скандалила дочь. – Она мне не хамит, – отвечала я.

…Она бежала на прогулках впереди – и было чем любоваться. Почему мне всегда хотелось, чтобы впереди бежала собака? Ей шло любое время года. Особенно осень.

Когда приходилось ненадолго уехать, она снова худела и теряла шерсть.

Нет, она вовсе не любила меня. Я была – обслуга, лекарь. Не хозяйка. Над ней не могло быть хозяйки. Как и хозяина надо мной.