Теперь Луи играет с Луизой в jeu de la barbichette, «в бороду» – они хватают друг друга за подбородок. Я счастлива, что, несмотря на разницу в пятнадцать лет, они стали прекрасно ладить. Прежде Луи вообще не замечал младшую сестренку. Я подозреваю, что он был больше всех поражен ее неожиданным появлением на свет.

– Все, ты выиграла, – говорит он и снова хватает ее за маленький подбородок. Она звонко хохочет.

– Всем пассажирам просьба занять ваши места! – кричит кондуктор в плоской серой фуражке сквозь клубы пара. Пронзительный свисток поезда звучит три раза. Луиза прижимает ладошки к ушам и хмурится.

– Ты лучше иди, Луи, – говорю я, кивнув на дверь вагона. – А то опоздаешь.

Луиза крепко обнимает его за шею и хнычет.

– Mon frere, mon frere. Мой братик.

– La bise, Mademoiselle. Поцелуйчик, мадемуазель. – Он целует ее в щечки. Глазки дочки радостно блестят. Сердце радуется любви между моими детьми.

Луи встает в очередь пассажиров, не прощаясь. Игнорируя его бездумный поступок, я подкатываю к нему детскую коляску, привстаю на цыпочки и целую в обе щеки.

– Спасибо, что ты так хорошо относишься к Луизе.

– Люсиль помогла мне понять, что Луиза не виновата в смерти папá.

– Ты говорил об этом с Люсиль? – Он говорил на такую тему с нянькой? – Никто не виноват, что умер твой отец.

Он фыркает.

– Папá вернулся на работу, потому что ты хотела второго ребенка.

Мои щеки вспыхивают, потом снова холодеют, как происходит часто в эти дни.

– Луи, ты все неправильно понял. – Но что я могу сказать? Луиза родилась случайно, по ошибке, но она принесла нам столько радости, когда наша жизнь катилась под уклон.

Луи заходит в вагон, и кондуктор закрывает за ним дверь. Он шлепается на сиденье у окна и машет Луизе. Ее глаза затуманиваются, как грозовая туча, готовая пролить дождь. Она испускает такой ужасный вопль, что от нас пятятся соседи по перрону.

Поезд срывается с места, словно сердитый бык, и с ужасным грохотом удаляется от платформы.

Мой сын обвиняет меня в смерти мужа. Подливает масла в огонь. Добавляет к душевной ране оскорбление.

* * *

Наша служанка Шанталь заходит в мой салон с визитной карточкой на серебряном подносе. Она прошла долгий путь от борделя «Альгамбра». Когда она забеременела, хозяйка борделя прислала ее ко мне, потому что я обучаю полезному ремеслу девушек в ее положении и устраиваю служанками в хорошие дома. Когда бедняжка потеряла ребенка, я предложила ей работу.

Луч света, просачивающийся сквозь черный креп гардин, очерчивает обильную фигуру посетительницы.

Щурясь, я читаю надпись на визитной карточке.

– «Мадам Барб-Николь Клико». Ах, боже мой! – Я гляжу на свое черное платье, проверяя, достаточно ли оно черное, чтобы принять такую гостью.

В последний раз я видела «мать шампанского», когда устраивала сироту из Сен-Реми в ее особняк. После этого она брала всех, кого я рекомендовала, так велика была ее потребность в обученных работницах.

– Пожалуйста, передайте Ивонне, чтобы она приготовила хороший чай и пирожные, – говорю я Шанталь. – Самые лучшие, какие у нас есть. Вдова Клико сладкоежка.

Встаю и подхожу к висящему на стене зеркалу. Но оно закрыто черной органди, как диктуют правила траура. Хочу слегка отодвинуть в сторону ткань, но резко останавливаюсь. Очевидно, закрытые тканью зеркала защищают от необходимости видеть горе и уныние на своем лице. Или от риска увидеть за своим плечом призрак любимого человека.

Повернувшись от зеркала, я чуть не вздрагиваю: гран-дама стоит в дверях салона с закрытой корзиной в руке. Ее величественная личность заряжает воздух магнетизмом.