Всю зиму Игорек каждый день приходил домой с улицы довольный и счастливый, извалявшийся в снегу, мокрый “до нитки”, хоть выжимай, к несчастью бедной матери.

Валентина Ивановна не была такой безмятежно счастливой, как ее сын. В деревне она не испытывала особого к себе уважения, видимо оттого, что не была деревенской – была “чужой”, из тех, которые ничего (по их понятиям) не умеют делать: ни запрягать, ни косить, ни пахать. А такие люди – по сложившимся веками деревенским старым традициям – пустые люди, к которым относятся пренебрежительно, свысока. В общем, подруг или друзей у Валентины Ивановны не было, кроме, пожалуй, одной женщины, точно такой же вдовы, приехавшей с маленькой дочкой. Ее так же недолюбливали и звали не иначе как “трапкой” (тряпкой) за ее белорусское произношение, или еще “трапкой по бруху”. В колхозе надо было работать, и Валентина Ивановна с Трапкой ходила трепать лен. Надо было специальной лопаточкой лупасить со всей силой по зажатому в руке пучку льняной соломы, пока от него не останутся в результате чистые льняные волокна. Бедная Валентина Ивановна постоянно попадала при этом по своему пальцу, который распух и все время болел, не успевая заживать. Одним словом – жизнь в деревне суровая. Один раз Валентина Ивановна еле осталась в живых, когда ходила в другую деревню за рекой в магазин. Через реку надо было пройти по узенькому, в две доски, мосту. Шел дождь пополам со снегом – доски были скользкие, а возвращаться надо. Трясясь и плача, несчастная Валентина Ивановна перебиралась на четвереньках почти полчаса эти жуткие сто метров.

С приходом весны все вокруг изменилось. В овраге над ручьем образовался извилистый коридор от растаявшего льда. А по обеим сторонам ручья получились глубокие ниши под оставшимся льдом, в которые ребятишки могли спокойно забираться. По земле и под водой у самой кромки берега стелился ковер ярко-зеленой травы, успевшей вырасти только в этом месте, в этом царстве льда. Над головой был потолок из тонких, плотно сжатых между собой ледяных стерженьков, которые, если слегка коснуться их, обрушивались с тихим звенящим шорохом, превращаясь в кашицу из мелких льдинок. Но самым необычным был свет. Он шел ниоткуда. Не было ни лампы, ни огня, но было очень светло, особенно, когда на небе было солнце. Свет лился со всех сторон одновременно, и совсем не было теней. Это было так необычно, так красиво, как в какой-то сказке. Игорек никогда больше такого нигде не видел.

Когда пришли жаркие солнечные дни, и лед окончательно растаял, ребятишки ловили в ручье маленькую рыбешку. Взяв огромную корзину, двое ребят постарше перегораживали ею ручей, а остальные с шумом гнали рыбешку вниз по течению до корзины. Когда корзину вытаскивали на берег, в ней трепыхались маленькие, с детский мизинец, почти прозрачные рыбешки. Пройдя так весь ручей, можно было наловить этой рыбешки достаточно для того, чтобы хватило каждому на сковородку.

И снова пришло время отправляться в путь. Пришел вызов от старшей сестры Валентины Ивановны, тетки Мани, из Вологодской области, куда она была эвакуирована. На станцию дед Василь вез внука на телеге. Игорьку было очень тоскливо – очень не хотелось уезжать, а, может быть, передалось настроение деда, подавленного предстоящей разлукой с единственным своим прямым потомком. И когда Игорек с матерью были уже в вагоне, женщина, приехавшая из деревни попутно на той же телеге, позвала Валентину Ивановну:

– Смотрите! Василь плачет! Надо же?!

Игорек молча смотрел в окно вагона на лежащего ничком на телеге деда до самого отправления поезда. Стало еще тоскливее. Женщина, помолчав, добавила: “Когда у него дом горел, ни один мускул не дрогнул. Спокойно смотрел. А тут, видно, сынов сгинувших вспомнил. Не выдержал. Ох, война! Сколько же ты жизней искалечила? Сколько семей сгубила?”