– Жалко Федьку, зачем он так? Вроде ж все было, работа, деньги.

– Да что ты дружка своего глупого жалеешь, обожрался и застрелился. Живи ты без меня, тоже бы спился с ним. Нас лучше пожалей, у нас ипотека, дочь. А ты за него все думаешь.

– Он мой друг был, мы с ним таких дел натворили…

– Каких на хер дел, деловые? Бухали и телок по баням таскали!

– Ну чего ты начинаешь? Мы с ним друзья.

– Ага, мы как женились, он и в гости ходить перестал и звонить тебе стал реже, да вообще, вся его движуха вон его к чему привела. Даже, может, и хорошо, что пропал, сейчас лежит себе спокойно отсыпается, хорошо хоть детей после себя не оставил. Он чудной был и бабы у него, честно, были какие-то странные. То художница, то балерина, интересно, а она на похоронах была?

– Была. На крутой тачке приезжала. Говорит, он ей покупал.

– О-о-о, да ты с ней и поговорить успел! Скорбящие! Ну да, она худая и на тачке, только у нее ни сисек, ни жопы.

– Да не неси херни, иди спать что ль или в инстаграме комменты почитай.

– Ну я так и знала, что вы с ним кобели. Что, трахнул ее?

– Да иди ж ты, дура!

Тут она демонстративно заревела и пошла в комнату, виляя толстой жопой. Он вслух для себя проговорил: «…у нее мозги есть и у Феди были, а у меня по ходу нет, раз на это все подписался. Да, Федь, порой твой поступок не такой уж и глупый. Как бы и мне не застрелиться…».

Да, как друг он был отличный, пока не женился, я из-за его жены и перестал с ним чаще видеться. Боялся, что при жизни земле придаст. А так она как баба неплохая: моет, готовит, у нее нет творческих кризисов, да и вообще никаких, кроме кризиса ума, точнее, его дефицита.

Примерно такая атмосфера царила везде, где я появлялся. Я алкаш, который ходит по бабам, но это со слов самих баб. Им, наверное, просто завидно, что не могут жить свободно и бухать со мной. При этом я никогда не нажирался и не страдал запоями, как и кучи баб не было. Они боялись за своих мужей, что я их в блуд введу, вот и выставляли меня не пойми кем.

Единственное место, куда я приходил каждый день, это домой к матери. Сандру она себе забрала, и они горевали вдвоем. Сандра спала на моих вещах или с мамой. Когда мать начинала плакать ночью, кошка бежала к ней, и та успокаивалась и засыпала. Каждая слеза матери отдавалась головной болью еще сильней. Я не знал, как ей сказать, что хватит, хватит по мне горевать. Вот она – материнская любовь, тоска и печаль. Спасибо Сандре, вечная боль от пули усиливалась мамиными слезами, а она эту боль делала тише. Я стоял в ее комнате и смотрел, как она слабеет и стареет. Седина росла поминутно, поквадратно. Вспомнилась алгебра, когда степени проходили, так и с ее сединой – один в нереальной степени.

Я все вижу и ничего сделать не могу. Она сильно похудела, и эти морщины на лице стали целыми рвами, причина которых я. Эта картина рвала меня на куски, а я и так уже только дух, даже тела нет. Когда приходил к себе самому на могилу, хотел откопать себя и избить, а потом отмотать назад до дня, где мы отняли у терпилы ствол. Ден еще говорил: «Братан, давай выкинем, а то вдруг тебе херня всякая в голову полезет!». Так бы и сказал ему сейчас: «Ты серьезно? Прямо в голову? Именно туда и залезла резиновая херня с ускорением 110 метров в секунду, как достать теперь не знаю».

Мама, как тебе плохо, только ты знаешь. А все косятся и за спиной обсуждают: «О, как она постарела, прямо старуха стала, так это ее сын застрелился? Лучше б дочку родила. А что он так? Молодой, дурачок». Еще, суки, так говорят тихо, почти на ухо ей, как будто она забыла.