Браха неожиданно для себя спросила у медсестры, стараясь не попасться в ловушку собственных мыслей:

– Ты тоже не веришь, что он жив?

Та на мгновение остановилась, словно наткнулась на преграду, и, посмотрев на юную помощницу, немного нахмурила брови.

– Не знаю, к чему все это приведет, – ответила она, поглаживая края своей униформы.

Этот старик, каким бы он ни был, стал нитью к тому, что время пыталось оставить позади. Совершенно ясно, что никто не сможет предугадать, кто будет следующим, попавшим под тяжёлую руку судьбы.

Браха смотрела на каталку с телом умершего старика, как её уже давно привыкшее к потерям сердце, вдруг дрогнуло. Мысленно она вернулась к Шмулю. «Может ли он выжить?» – думала она. Этот вопрос звучал как надежда, словно его судьба могла стать маленьким символом жизни в этом месте, где смерть чувствовала себя хозяйкой.

Где-то в глубине души она знала: завтра принесёт новые испытания, но пока ей было достаточно того, что один человек сегодня сделал первый шаг из мрака.

Глава 3. На грани жизни и смерти

С лёгким трепетом в сердце, Браха перестилала постель, где ещё недавно лежал бородатый старик. Её движения были осторожными, словно она боялась потревожить остатки его духа, всё ещё витавшего в комнате. В её глазах застыло смешение тревоги и грусти, а сердце замирало от невысказанного страха.

Тишину нарушила медсестра, с лёгким удивлением наблюдая за её действиями.

– Что это ты к двери ближе перебралась?

– Боюсь, что он умрёт, – тихо ответила Браха, взглядом указав на Шмуля, который лежал неподвижно, словно на грани между двумя мирами.

Медсестра усмехнулась, и с мягкой иронией в голосе:

– Не влюбилась ли ты часом в эти святые мощи?

Браха отвела взгляд, её голос был полон искренности и боли:

– Жаль мне его… Присмотрю повнимательнее, даст Бог – он оживёт.

И продолжила голосом, звонким словно колокольный звон, наполненный невыносимой грустью:

– Не хочу больше видеть трупы.

Медсестра, поджала губы и, как бы отмахнувшись от её слов.

– А, придётся. Здесь без этого никуда.

Сердце Брахи сжалось от горечи. Унося грязное бельё, она ощутила, как душа наполняется мраком.

Вернувшись к столу, она взяла тарелку с супом, но, почувствовав тошноту, поставила её обратно на стол. Блюдо показалось ей напоминанием о её собственном умирающем внутреннем состоянии.

– Проснись! – громко обращается медсестра к одному из больных, наливая суп в тарелку и подавая кусок хлеба с ложкой.

– Ешь! Я ещё налью. Ешь. Тебе надо есть. Кожа да кости, – с укоризной произносит она, глядя на другого истощенного пациента, который только лишь вздыхает в ответ.

– И ты давай ешь. А, чёрт!.. Браха! – вдруг восклицает медсестра, когда Браха, опираясь на костыль, хромая, ковыляет к ней, как будто спотыкаясь о тяжесть мгновений.

– Покорми его. Всё забываю, вчера привезли, сапёр… – вздыхая добавляет она, и в этом вздохе слышится намек на усталость, сопровождающая каждый ее день.

Со слезами на глазах и дрожью в руках Браха кормит молодого солдата, у которого нет обеих рук.

– Ничего. Будут у тебя руки, не хуже. Поверь мне, я знаю, – говорит она, стараясь вселить в него надежду.

– Добрая ты… – с благодарностью отвечает солдат, словно он ловит её слова, как последний луч солнца на горизонте.

В этот момент Шмуль начинает подавать признаки жизни, его губы шевелятся, и он начинает стонать, громче, ещё громче…

– Нет! Я, правда, не помню!.. – вырвалось из него с надрывом, будто память сама вырывала куски его души. Он задыхался. Грудь судорожно вздымалась, пальцы сжимались в кулаки.

Браха быстро докормила солдата, взяла костыль и сжав зубы направилась к кровати Шмуля. Её шаги были неровными, хромота выдавала сильную боль, но она не позволяла себе замедлиться.