На моих глазах в 62 г. А. А. предложила его журналу «Новый мир» – не напечатали. Включила «Реквием» в «Бег времени» – выкинули. А между тем, это великое произведение русской поэзии, и чем скорее оно будет опубликовано, тем лучше. Имеет ли смысл послать вам «Реквием»? Или прислать отдельные стихи разных лет? Телеграфируйте, я вышлю немедленно. Однако зря посылать «Реквием» мне не хочется – если шансов нет совсем.

Жму руку

Л. Чуковская»

«Реквием» я не стал даже просить, хотя безумно хотелось прочитать его. А подборку малоизвестных стихов Ахматовой мы включили в номер, да еще съездовский, снабдив врезкой, написанной Лидией Чуковской.

Однако перед засылом в набор произошла осечка. Один из членов редколлегии запротестовал – зачем нам печатать публиковавшиеся, пусть давно, стихи Ахматовой, да и вообще не стоит лезть на рожон.

Единственный выход, который мы видели для спасения подборки, был прост, но чреват неприятностями – снабдить материал шапкой «Первая публикация». Эта рубрика была у нас традиционной, и мне ничего не стоило поставить клише.

Боже, какой бурный протест вызвало наше самовольство у Лидии Корнеевны.

«Нет, уважаемый Борис Львович, извинить самоуправство редакции я не могу, – писала она возмущенно, – оно неизвиняемо. Лайте в следующем номере исправление ошибки…»

Мы не стали упрямиться.

Вскоре я ушел из журнала, но о благом намерении напечатать стихи Иосифа Бродского и сейчас приятно вспомнить. А лично познакомиться с Бродским мне так и не довелось. Хотя мы и встретились в Венеции. Иосиф Александрович держался отчужденно, а может, мне он только показался немного надменным. Во всяком случае, я не стал представляться ему и только повторял про себя стих одного несостоявшегося поэта:

Другим радостным событием для нас стала декада русской литературы. Замаячила возможность съездить в Москву для сбора материала и выпустить приличный номер.

Редактор легко согласился с нашими доводами, и вот Эдик и я очутились в столице.

Нагибины жили на даче в Красной Пахре. Мы созвонились, и Юра в тот же день прислал за нами машину. Захватив художника Ю. Васильева, мы поехали в Пахру.

В мужнином доме Белла казалось смирной, послушной, исполнительной. Мы уселись вокруг заблаговременно накрытого стола. К пиру подоспел и сосед их по даче Павел Антокольский. Кутить договорились по грузинскому обычаю – с тостами. Тамадой выбрали Беллу.

К Юре зашел на деловой разговор кинорежиссер, и они удалились в другую комнату.

Белла произносила тосты, пила наравне с мужчинами, а когда вернулся Юра, мягко упрекнула его: «У нас ведь грузинский стол, гостей не оставляют». Нагибин скривил улыбку: «Для нее это Парнас, а для меня – парнаса».

Антокольский поинтересовался, как продвигается у Васильева коллекция фаллосов. Художник в ту пору увлекся лепкой мужских членов. В его доме, куда ни посмотришь, всюду торчали фаллосы. Антокольский принялся доказывать, что Гоголь в известной повести подразумевал под носом именно детородный член. И оба слова ведь состоят из трех букв…

Вскоре мы перешли к Антокольскому – на грузди. Хозяин решил увековечить нашу встречу, он фотографировал нас с разных точек, даже на стол забрался. Но в последнюю минуту выяснилось, что он забыл снять колпак с объектива – напрасно мы так старательно позировали.

Взамен карточек П. Антокольский подарил нам свои книги. Мне он надписал:

«Милому Боре Гасс, не поминайте ни Красной Пахры, ни Вьетнама, ни Москвы, ни улицы Воровского (нет, ту улицу как раз надо поминать лихом!)