Даже Людочка. Людочка любила только себя и эгоистично хотела заполучить то, что не смогла заполучить еще с самого детства, хотя и приложила к этому немало усилий.

Наверное, именно это и заставляло его иногда ощущать это удушливое чувство ненависти, ревности к Марине самого себя. За то, что стала важнее собственного эго, за то, что занимает слишком много мыслей… и никогда не станет им дорожить. Он ей, как человек, не нужен.

– Заходи и прикрой за собой дверь.

Кивнул, повернул ручку и проверил, что дверь закрыта.

– Это про нее. Про вашу гостью.

– Говори, не тяни. У меня мало времени, и оно ценное.

Нарочно не смотрит на него и всецело якобы увлечен компьютером, когда на самом деле на дисплее заставка.

– Она хочет, чтоб я помог ей сбежать.

Хлопок крышкой и подался вперед.

– Что?

– Она хочет, чтобы я помог ей сбежать от вас.

Если бы он сейчас сунул ему под ребро острие ножа, то было бы не так неожиданно и больно. Сука! Сбежать? После всего, что он для нее…после того, как, рискуя всем, привез ее в театр, после того, как чуть ли не каждый день к ней…Тварь.

– Хочет, значит исполним желание девушки.

Гройсман ухмыльнулся и поправил волосы.

– Думает, вы не знаете о том, что я вывожу продукты в синагогу, шантажирует меня этим и водителем, которого вы …

Поднял руку, не давая договорить. Требуя тишины, и тот беспрекословно подчиняется. Удар надо переварить, надо прийти в себя и начать снова дышать. Он верил, что ей с ним хорошо. Он делал все, чтобы угодить этой малолетней гадине…подставлялся и рисковал.

– Устроим ей побег. Поиграемся в кошки-мышки. Есть свой человек в Израиле?

– Есть».

Собранное в папки, подписанное отдельными числами, временем, днями недели, событиями.

Чтобы знать, что именно пересмотреть.

У него срываются выборы, у него отменяются дипломатические встречи, а он может двадцать четыре часа рассматривать видео с ней. Обыкновенное, обыденное. Просто смотреть ее жизнь, шаг за шагом, минута за минутой. И понимать свою собственную одержимость этой женщиной. Понимать и ничего с этим не делать, потому что он бессилен. Он превратился в зависимого психа.

 Так не было даже тогда, когда она была рядом. Наверное, потому что тогда он мог контролировать.

Вот она вышла с коляской в парк, вот она покупает что-то в магазине, улыбается, мать ее, какому-то придурку. Или поправляет волосы рукой и склоняется над коляской. Над его сыном! Его! Сыном!

И это отдельная страсть, это отдельный вид сумасшествия. Как будто в нем что-то переключилось, и внутри загорелся огонь. В глубине сердца.

Вначале вспыхнул тоненькой синей струйкой, потом начал разрастаться. Как будто в считанные мгновения добавляются обжигающие лепестки и разъедают плоть каким-то невыносимым изнеможением, запредельной ломающей нежностью. Никогда не думал, что так бывает. С дочками… как-то упустил, и ощутил сейчас разочарование. Как будто отнял у них. Как будто должен был точно так же. Но не смог. Или не был готов или… не был настолько одержим их матерью. Он вообще никогда не был одержим.

Те несколько часов, проведенные с ребенком, как будто вывернули его наизнанку. Он сам родился другим. Как будто этот маленький комочек выпотрошил из Петра нечто до боли живое, человеческое, примитивно первобытное.

С невыносимым ощущением:

«Если кто обидит, раздеру!»

Он рассматривал это диковинное чудо и пытался понять, каким невероятным образом это волшебство оказалось в его руках.

Куски его и ее плоти, объединённый в целое. В живое.

- Он так похож на вас, одно лицо. Впервые вижу, чтобы младенец настолько напоминал своего отца.

Медсестра поправила шапочку на маленькой головке.