– Сильна кобылка, красива, стервоза! А резвая какая! Мой мерин идёт наметом, она подпускает его. Но только я махну кнутом, она быстро, как стрела из лука, улетает. Сберечь бы её надо, на скачках будет мировые призы брать.

Но ей было всё равно, лишь бы было где бегать да чтоб с ней был конёк. Они друг в друге души не чаяли. И она за его могучей грудью была, как за стеной. Правда, он нетерпелив в любви, спешит. Но ничего, подождёт…

А тяжеловоз тоже вспоминал. Их долго держали отдельно от кобылиц в табуне. Он был самый высокий, самый сильный и скоро должен был стать жеребцом, в то время как его одногодки уже были меринами. Их уводили по одному надолго, а потом они возвращались. Хвастались своим мужеством, что их пытали, но они переносили боль между задних ног без стона. Потом они куда-то исчезали, а он бегал жеребцом.

Но однажды его пустили в табун. Там он встретил свою милую Лунную лошадку. Он стал её так звать, хотя все называли её Лыской. Но для него она была всем. Он всегда с надеждой и любопытством смотрел на неё. И когда увидел её бегущей, сразу побежал к ней, а она к нему. Он нежно и призывно заржал, она ответила ему тем же. Они положили головы на шею друг друга, и он сразу признался ей в любви. Но он был нетерпелив, ему очень хотелось, чтоб она была его, и коротким ржанием сказал ей об этом.

– Погоди, мой нетерпеливый, – ответила она, – я ещё не созрела для этого.

Кровь ударила ему в голову, всё в нём напряглось, каждая мышца, даже уши, и те вздыбились. Призывным ржанием, почти гоготанием он снова потребовал от неё покорности. Она не послушалась его и даже с визгом ударила задними копытами. Он отошёл от неё. О, если б он тогда повременил! Он бы любил её, а она его. А потом будь что будет, он бы всё отдал, лишь бы раз её любить.

Табунщики тоже наблюдали за ними.

– О, смотри! Наша игрунья уже хочет покрыться, – смеясь, сказал один другому. – А наш хозяин ей другого жениха привёл – за большие деньги купил. Надо тяжеловоза убрать.

Он не знал, что наступил век машин, тракторов, и людям нужны были другие кони. Тонконогие, с лебединой шеей, быстрые, как ветер, а не могучие тяжеловозы. Он увидел, что к нему скачут табунщики. Они накинули на него аркан, чуть не задушив, когда тяжеловоз стал рваться и биться. Он задыхался, в глазах потемнело, конь с шипением втягивал в себя воздух. Потом свет померк в его глазах, и он упал. Очнулся, попытался дёрнуться, но неимоверная боль в верхней губе (петля из сыромятины с палкой) сделала его покорным. Конюх орал: «Не балуй!» – и сильно наворачивал закрутку. С тех пор он усвоил урок: как только он становится норовистым, хозяин крикнет: «Не балуй!» А потом снова будет такая боль в губе, что лучше стоять спокойно. Его увели в конюшню, держась за скрутку, которая по-прежнему причиняла ему боль. Верхняя губа раздулась, напоминая шар, в который накачали воздух.

Через несколько дней его привели на луг. Дали в ведре овса, а сами осторожно опутывали его сыромятными ремнями. Он вздрагивал всем телом, переступал ногами. Табунщики перешёптывались между собой:

– Быстрей работайте! Как бы он не понял, к чему наша возня.

Наконец, один, в белом халате с сумкой и ведром, полным красноватой воды, крикнул:

– Давай!

Люди дёрнулись, дёрнулся и тяжеловоз. Но что это? Ноги его стали поджиматься к животу, он завалился на бок. Бился головой, пытаясь подняться.

– Навались! – снова заорал человек в белом халате.

На шею тяжеловоза положили бревно. Четыре табунщика прижали его голову к земле, и тотчас жгучая, невыносимая боль в паху ослепила его. Но он не стонал, а только кряхтел, тяжело дыша. Долго пришлось мучиться. Затем они надели на голову коня недоуздок с вожжами, дёрнули за верёвку, освободив ему голову от бревна. Онемевший, он полежал ещё немного, потом с утробным стоном встал. Люди, по двое с каждой стороны, провели коня на его место в конюшне. Боль раскалённым железом саднила в междуножье. Приведя в конюшню, дали ему воды, кинули соломы вместо овса. Не до еды ему было. Болел он долго, исхудал. Через месяц его выпустили.