Когда летучие мыши нависали над ними, как омерзительно-прекрасные суккубы.

Траур цепенел, виясь в черных смолах развратных поз,

Пылая смогом истязаний, дурманно вспыхивающих над вуалью мрака,

Сплетенного с гашишем и глянцевой прозрачностью чешуи, чья блестящая вереница

Тлела в аксамитовых черных саванах, накрывших клоакой фруктовую сладость.

И горькие возгорались костры, стремглав несясь языками к терпким куполам,

В которые губы ныряли подобно сластолюбцам, бросающимся в скорпионьи постели.

«Ты, мой наисладчайший враг, воздевший шипы в своих упоительных восторгах

И струящий каскады из кровавых шлейфов, – шипели змеи извитых похотью стеблей, сплетаясь

С угрозами, как истовые любовники. – Ты околдовывал пряностью чувств желания,

Стремясь их в логова смерти похитить: они, словно трепещущие экстатической опасностью жала,

Которые укусы лелеяли в своих темных наконечниках, сочили отраву медовыми каплями,

Заставляя вкушать их ядовитые нектары, что лились на бархат лож.

Сатана, наш прекрасный возлюбленный, прячущийся среди дерев,

Ты являл свой рогатый лик из глубины цветущего эротическими позами Эдема,

Дабы он колыхался живыми искушениями, соблазнявшими женщин и мужчин».

Ублаженные семью грехами панцири, увлекая туловища к преступленьям ,

Вздымали в хрупкий эфир жалящих хвостов сладостные наконечники.

Словно райский сад, запутавшийся среди терний и цветов и извившийся обличьем сатаны,

Что реял яств искусами, как нежный плод Эдема, они гроздья спелые отравой напитали,

Чтобы презренный порок расцвел, распускаясь бутонами в шипастых масках,

Соблазны коих пестрели на кровоточащем абрисе невинных губ, оскал чей – ядовит.

Дивные, как кущи роз в скорпионьих жалах шипов,

Грехи чарующе и властно пеленали соборы тел хлыстами,

Когда жестокостью обласканные бутоны распускались

Спелыми плодами, скрывающими запретные удовольствия,

Расцветая в томной мякоти вражеского поцелуя.

Клокочущие кровавыми волнами раковины

Замерли в нежных пульсациях шторма, захлестнувшего приливы:

Они бесновались, наслаждение питая черными укусами

И капканы лепестков заманчиво ощеривая перед кровавой луной, —

Их темные недра засасывали пунцовую влажность

Расцветших в плену месс, купающихся в крови и меду.

Пеленая блудом раскованный ангельскими пороками цветок,

Ад ревел сладострастными зевами, завлекая бутон фруктовой спелостью:

Она терпкий вкус своей приторной и сочной мякоти изливала,

Расплескивая ее богохульство на темнеющие портьерами крыльев альковы.

Фонтаны и брызги, окутанные рясами скользящих к забвению нег,

Ловили нежные переливы на купелях, увитых рощами ядовитых змей,

Дабы искушать и отравлять потерянный рай, окутывающий мехами нагие тела.

Бешеных конвульсий пряные цветы искушались эйфорией роскошного содома,

Грезы о грехе в томительной дрожи лелея, и Лесбос жал, мягкой волной ласк окутанный,

Вздымал каскады дремы, дабы восторженно блюсти пленительную похоть.

Купаясь в разбухших запретами плодах, что, в водопады ниспадая, лелеяли бархат шипастых лож,

Дрожь с упоеньем неслась к челнам сластолюбивым, ударяясь о скал прибрежных грозные гряды.

Ее наряд роковой лился свежестью, и фирны демонических объятий окунались в безмолвье,

Которое, подобно радости высокомерной, и лобзаниям, нежившим раскрепощенные позы тел,

Зазывали рай в омут ленных и праздных грехов, приютивших хлысты в бархате зеленых дерев.

Порок, среди кущей запутавшись и сплетшись с ними хвостами, вился змеиными вакханалиями,

Купели стонов обнажая рясой томных и девственных очей, что раздевали взором берега

И реяли средь спелых верениц греха, который гроздьями взлелеян, вкушал и срам, и пряность