Из фантомов пухлых, бутонообразных губ, чьи размазанные кроваво-красным блудом абрисы лоснились извращенными коррупциями и червоточинами, выныривали черные острия шипов, прокалывая заточенными иглами воспаленный разум. Приказания отдавались психоделическим террором эха, искажая похоронную глухоту кладбищ, и их ажурные, кружевные ниши пульсировали в топях декадентского спиритизма, который упивался той сладострастной жестокостью, что безмятежно гнила среди покоившихся в упадке порок. Они тиранически разбухали, агонизируя латексными соборами чувств, и, лишенные страдания, узурпировали плоть, татуируя ее своими ударами и пощечинами. Жадно, ненасытно раскрывались пурпурно-багровые уста, они поглощали кровавые поединки и глубоко погружались во внутренности разверстых могил, раскрывшихся, как лепестки цветка, пестрящие стигматой совершенства. Они были подобны распоротому фанатичным клинком телу, что обнажало изнанку уродливо-прекрасных душ, требующих конвульсий и любви. Проклятые извращения исторгались из самого нутра, они распускались из пышных цветников внутренностей, и губы, окунаясь в их бурую массу, бурлили вновь ожившими агониями. Восставая в их вульгарных конвульсиях, госпожа идеализировала порнографию и смерть, выныривая из жуткого скрипа кожаного камуфляжа, как утопленник, что всплывал на грязно-багровой глади топей, окруженный экзотическими кувшинками и хищными бутонами.

Алые светильники окутывали багровым туманом черные портьеры, и в их потустороннем свете маски и веревки становились демоническими, как будто их выточенные среди жестких кожаных диванов силуэты окунались в водовороты кровавых болот. Цветы, населяющие их, черные и фиолетовые, лиловые и бледные, розовые и красные, торжествовали в гниющем плену, как и ублаженная жестокостью приказов феминность, представшая перед матриархатом кровавого безумия в похоронном цвету. Красота Содома протыкала иглами шприцев бледные, распустившиеся дьявольщиной тела, и они, ублаженные этой навязчивой одержимостью, возлежали на могилах, опрокидывая головы к упадку девиантных изобилий. Темные спальни пульсировали, когда судороги, обуяв паучье неистовство, подчеркивали прелесть жестокости и убийства. Мерзкое естество, обнаженное перед латексной, непроглядно-черной глубиной, торжествовало перед гибелью доверчивых рабов, окруженных похоронами и блудно-розовыми букетами венков, червоточины коих испещряли траурную вульгарность сеансов.

Черные свечи плавились в жарком святотатстве, и воск растекался по обагренному блудом мешку, скрывающему лицо кровавой, жестокой госпожи, которая предавалась распутству и черным, благоухающим похоронами сеансам. Капли воска возбуждали ее темную некрофилию, твердея прозрачно-бледными каплями на эбеновом корсете. Он, подчиненный черному колдовству и некромантии, впивался в ее упругое тело, подобно тому как безобразно-уродливая паучиха пожирает своего партнера, вонзаясь в него адскими, воспаленно-красными челюстями, клацающими во вдохновленной судороге его экстатических метаний. Феминный монстр, попирающий ногою склепы, дразнил кромешную мглу своею темной аурой, разгоняя хлыстом реки багрового тумана, расползшегося над алым бархатом диванов, красующихся декадентской бахромой из игл.

Сцены адских мук украшали красные стены комнаты своими плотскими удовольствиями, что сгорали в скоротечности извращенной преисподней. И иглы, коими были увенчаны темные ниши, вонзались в червоточины мертвой любви, обласкивая ее багровыми проколами: воспаленные татуировки и ипостаси садизма вращались в красной бахроме воронок, когда пронзенный кольями любовник, захлебываясь болью и мучением, купался в пышных розово-красных букетах роз и нырял в бархатные портьеры крови.