Коррумпированная красота парафилизма обуяла испорченную темноту, завладела траурной мессой доминирования, когда хозяйка сетей спускала черные косы к кожаному ложу, распустившемуся красным упадком, как алеющий черными зубьями остов. Красота гнили цвела подобно кроваво-красным бутонам, и ее благоухание пестрело среди мрачных занавесов и бархатных пологов, где живое, совокупляясь с мертвым, обретало воскресение среди веревок и садистских атрибутов и где власть темного фетиша становилась столь же притягательной, сколь и тяга к мучениям и убийствам. Шантаж, благоухая в избытке, сочился, как спелый плод, чья кожура, изъеденная рубцами и стигматами, лоснилась, словно кожа, отстеганная палками. Узурпированная библия истекала греховной мерзостью влажных, плотоядных и гнилостных цветков и демонстрировала смерть своим эротическим зверством, которое, одержимое агоническими схватками и блудными потенциями, украшало ядовитыми букетами кровавое пиршество феминной жестокости и монструозного матриархата, – их лепестки блестели экзотической отравой и трупным зловонием, привлекая в свои зубастые капканы доверчивых мух.

Как ловкая прядильщица, госпожа оплетала волосами могилы алых, как кровь, будуаров, и они, заволакиваемые черными космами, покоились в глубоком трауре, указки и плети коего хлестали гладкие – латексные и кожаные – поверхности, ублажая их заунывные стоны повелительными ударами. Фетишизация их красных татуировок отпечатывалась на плоти, врезалась в кожу, как ужасная привилегия, дарованная услужливому рабу его опасной хозяйкой. Ужас, притягиваемый ее туго затянутым красным корсетом, трансформировался в гадкие переплетения конечностей, и видения апокалипсиса пронзали пестро-пурпурные торшеры ажурных ламп, завлекая их в капкан арахновых сетей. Гнет порабощения и издевательств посягал на латентный фетишизм, разверзшийся, точно пунцовое влагалище огромного цветка, чей стебель пульсирующим, лоснящимся членом огибал шипастый шест, устремляющийся ввысь, к темно-красному потолку и кружеву портьер, опущенных до надгробных плит, что, ублаженные ласками красных ногтей, застыли в похотливом ожидании черных удавок, сомкнувшихся у их цветущих садизмами изголовий.

В дегенеративном и пассивном упадке садомазохизм расцветал, как паучьи лилии, которые чувственными и развратными любовницами окружали черные шесты, огибая их и увлекая в плен содомической любви, – она распускалась подобно распоротому чреву, обласканному доминированием лезвия. Демонически красные афродизиаки красным перцем зудели меж ног, когда гениталии распухали, точно набухшие спелой влажностью бутоны, искалеченные наслаждением и страданием. И в этом мертвеющем от конвульсий стриптизе красота была персонифицирована как жестокая агония, бесчеловечные постулаты коей вонзались в обтянутую черным латексом плоть, – тугие ошейники ее проникновений лобызали чувственный бархат могильных сетей, и потенции, пульсируя среди кожаных доспехов, внушали благоговейный ужас перед грубыми, унизительными приказами, чье увлечение превращалось в опасную игру. Эти метаморфозы, подчиняясь воле красногубой вампирши, гнили в темных альковах суеверий, принимая их жестокие условия, когда они, трепеща перед вульгарной угрозой, отдавались во власть ее ядовитым плодам уст, разверстых для смертельного поцелуя.

Цветком-бритвой цвели преступления, распускаясь черными жалами на концах хвостов, что истекали ядами, и уязвимая перед угрозой доминирования жертва наслаждалась своим угнетенным раболепием, когда ловушка захлопывалась, довольная приманкой. Капкан из паутины свисал с потолков подобно красным веревкам, чьи коконы, узурпированные кровавостью, преклонялись перед восковой бледностью госпожи, что притаилась в тени. Ее угрожающий облик распускался бутонообразной угрозой, в глубине коей прорывались клинки и шипы, раня и пронзая насквозь томно воспрянувшую плоть. Алые татуировки, выгравированные на воспаленной от ударов коже, облекались в бахрому антрацитовых сетей, дабы властвовать над распадом и боготворить преступления. Фетишизация мучения прорастала кольями сквозь тела, накалывая их на иглы подобно мухам, угодившим в клацанье паучьих челюстей. Мрачное пиршество ощеривалось декадентским шармом убийства, и жертвенники искажали пурпур жестокостей и насилий, восхваляя их мертвенно-гнилостный упадок, который прорастал в туманно-красных будуарах. Их потусторонние темницы, обезображенные уродливо-прекрасными видениями, утопали в клубах психоделически-красных облаков дыма, и окуренные сигарами притоны возбужденно пульсировали, алея глубокими впадинами ниш, сожравших конвульсии, стоны и блудный апокалипсис фетиша.