Сакрализация экзекуции, как огромный экзотический гибрид цветка, лоснилась черными девиациями, которые, упиваясь метаморфозами садизма и мазохизма, проникали в глубину ужаса, распускаясь, как кровоточащий бутон, истерзанный нимфоманией и потенцией жестоких отклонений. Подчинение и унижение распахивало голодные, плотоядные лепестки, и боль набухала, сочась стигматами червоточин, которые, подчиняясь инстинктам, пульсировали в оргазмических спазмах, взволнованных уколами антрацитовых жал. Они, точно темная материя, прячущаяся за латексной маской, восставали из-за черной жестокости фигур, что выстраивались в линию, как убитые горем фетишизма солдаты, воспротивившиеся сладострастной бойне. Они, облаченные в строгий камуфляж проституток, расцветали агоническими предчувствиями, когда вокруг их бутонообразных связанных талий свистели хлысты, окружая их зловонным распадом и резкими ударами. Мертвенно благоухающая красота жестокой госпожи повергала в ужас и, закрадываясь в амуницию борделей и притонов, окрашивала их мистическими, декадентскими убийствами. Пытки, как траурная процессия, увязали в смоге сигаретного дыма и красных веревок, свисавших с потолков, – подвешенные к алтарям незнакомцы, съедаемые блаженствами сквозь муки, кружили в экзотической красноте бархата, окаймлявшего их изогнутые спины и парящие над могильными будуарами ноги. И каждый стон, нанизанный на черный шип каблука, был утоплен в болоте унижений и распущенности, и экстаз их бредивших доминированием потенций вовлекал в дразнящий трепет аколитов, преклоненных перед дисциплиной, что понукала кладбищами и любовными монастырями.

Покоряясь темным, низменным желаниям, хозяйка жестокости и пыток выползала из алькова, вынырнувшего из красных, потусторонних отражений зеркала, что освещалось ажурными лампами и красными туманами витражных стекол. Раскидывая черные кудри над кладбищами борделей, она воспрянувшие в садизме алые губы опускала в водовороты шепотов и стонов, окуная их кроваво-красные контуры в клоаку топей, обласканных жалящими укусами: «Я распускаюсь в кромешной темноте, я подымаюсь в крови, как черный, утопающий в клоаке латексных болот цветок, плененный экзотикой агонии и чувственными пульсациями оргазмов, восставших над декадентской мистикой убийства. И мрак мой цветет в этих голодных, ущербных девиациях, наслаждается их узурпированными коррупциями, что алеют среди оссуариев борделей, подчиняя их воле своей и дисциплине, вырывающейся из цветников боли». Она скидывала кимоно с обнаженного торса и, обвязанная черными веревками, падала к изголовьям могил, что, завешенные красными иглами, вытачивали на коже блудные татуировки, исполосовавшие ее бледную сутану воспаленностью уродливых шрамов. Святыня их патологий набухала на пострадавшей от флагелляций плоти, заставляя сексуальные изобилия преклоняться перед силой спиритических сеансов и кровавых преступлений.

Каблуки алели сквозь черные кустарники терний, разросшихся в мрачных комнатах, что, напоенные ужасом, внимали, как террор вампирических потенций и бурных схваток врывался в окно, завешенное кроваво-красными, раздувшимися над могильной нишей занавесями. Они облекали в похоронную рясу темный силуэт, когда его обтянутое латексной маской лицо застывало, подчиняясь грубым видениям, что укрывались кожей и черными мехами, как доспехом демонического культивирования. Траур его жестоких агрессий, чьи антрацитовые, кружевные наручники связывали бледные руки, оставлял пунцовые ссадины татуировок – иглы прокалывали плоть, заставляя рубцы раскрываться, как бутоны экзотических цветов. Апокалипсис нырял в их голодные пульсации, и жалящий бордель распускался в конвульсивной красоте извращений и садизма, лобызаясь с ними подобно любовникам, что, распростершись на паучьих ложах, окунались в ядовитые сети, дабы пропасть в них бесследно, став жертвами ощерившихся коварной улыбкой челюстей.