Сплетенные из плотоядных цветов и кощунственно-прекрасных месс беседки, в коих извивались запретные ласки и сексуальное помешательство, принимали в своих бархатных лонах узурпацию мистической, хладной госпожи. Ядовитые лозы пленяли и соблазняли своим кружевным узором уязвимые перед казнью тела – задушенные узорчатыми петлями, безжалостно сомкнувшимися на их шеях, они жадно ловили губами бледно-розовую испарину сада, томящегося в жестоких схватках кнутов, что рдели воспаленными царапинами шрамов на бледной коже. Насилие и красота млели перед той соблазнительной дрожью, что окружала тела цветениями и яркими убранствами из бутонов, напыщенно и жестоко обхватившими губами плоть, как некая вампирическая присоска, впившаяся в возлюбленную жертву: ее экзотическая наружность трепетала в экстазе одержимости, когда она властвовала над шабашами проституции, извиваясь, точно коварная змея на ведьминском шесте, исполнявшая стриптиз гипнотического, хищного сладострастия. Богохульство Вальпургиевой ночи захватывало в рабство те гнусные тюрьмы извращений, что истончали призрачную завесу траура, и поцелуи становились все более яростными – как будто поглощая жертву, они благоговели перед ее мучениями и высасывали ее оргазмическое удовольствие, колыхаясь вместе с ним в дьявольском танце. Губы, искавшие нектаров, приникали к кубкам, увитым шипами и колючими зарослями терний, и навек погружались в кровавое празднество блуда и агонии, пресмыкаясь перед ними, как послушный раб, что, подчиняясь воле злой колдуньи, припадает с лобзаниями к ее стопам, дабы вкусить все удовольствия от унижения, уготованного ему. Пронзенные болью губы багровели немотой пылкого раскаяния, утопая в остриях кольев с любовью к безжалостному тирану. Их истинное удовольствие было заключено в осколках сладострастия, канувших в беспробудный, злокозненный сон сеанса, погрязший в садомазохизме и флагелляциях.

Амброзии и плети хлестали тела, и вазы наполнялись оргазмическими вздохами, в коих черные жала были самой искусительной и развратной любовью. Руки, связанные веревками, сочились кровью, изнемогая от затянутых узлов, и мрачные импульсы цветочных букетов возбуждали вибрациями набухший почками ядовитых плодов эфир. Их плен был порочной ловушкой, истязание – гнусным отродьем воображения, овитого фруктовыми лозами и стеблями дьявольского плюща. Самые гнусные фантазии и самые густые, вязкие, как капли переспевшего фрукта, желания ублажали кладбища, которые в навязчивых потусторонних удовольствиях бутонов наслаждались экзекуциями и их беседками из кожаных ремней и железных доспехов корсета. Пышные, соблазнительные формы, подчеркнутые мистической волей плетей, расползались, как ползучие твари, чья агатовая, паучья мохнатость переливалась наготой порочных узурпаций. Они стягивали талию наисладчайшими из пыток, когда она, изогнутая в безнравственном и дивном наслаждении, корчилась среди блаженной ласки палачей. Кара, любовница плотской чувственности, распускалась бутонами хищных инстинктов, и потенции ее бордово-красных экзекуций адски пылали, покоряя кафедральной соборностью комнаты пыток, украшенные красными свечами и запрещенной атрибутикой. Ее плотоядные желания алели среди библий и табу, глумясь коррумпированной красотой порнографии над аскетичной, строгой мессой.

Черные ветви дерев, искореженные алым светом, тянулись к облаченной в красное платье фигуре, которая распухшими от блаженства розовыми плодами губ, сочащихся кровью, приникала к распаду, блаженствующему среди черного, окутанного святотатством салона. Он, как огромный хищный бутон, убийственно смыкал свои блудные, извращенные лепестки, оставляя засос на бледно-розовых телах, что покачивались из стороны в сторону, зависая в воздухе на веревках подобно уязвимым жертвам, скованным властью жестокой, властной паучихи. Изгородь из живых цветов ласкала мрачными конвульсиями притоны фетишей, которые, распускаясь стонами, благоволили украсить корсеты алой росписью паутины. Жестокие ловушки распахивались, любовно клацая челюстями, бутонообразные капканы коих цвели, ублаженные падкими девиациями совершенной любви.