Фетиш черной паучихи распускался, как диковинный экзотический цветок, преподнесший себя под вуалью садизма и траурных плетей на блюде, украшенном сочными плодами и ядовитыми шипами. Они рассекали вечность, легчайшими наитиями касаясь тонких паутин, – они были словлены потусторонними приворотами кладбища, любовное зелье коего обнимало стенания внутри темных гротов. Восемь лап карабкались по обнаженному телу, обволакивая его волосками эротических видений, погрязших в ночи опиума и извращений. Жало томилось лаской, скользя по аромату мускусной кожи, как сжатая в тисках жесткой перчатки рука, плотоядно отдавшаяся хищническим инстинктам и развратному безумию.

Катана рассекала тела на части – сад цвел агониями, пытками и садизмом, когда распустившиеся цветы струили фимиам едких парфюмов и невесомо-призрачных отрав, застывших в эфире подобно хрупким нитям паутины. Сплетенная роковой паучихой, она мнила своими соблазнами кружева парфюма и наркотическое опьянение благовониями. Темные, гротескные, ужасно развратные видения членистоногой твари поднимались из смога ее мохнатого туловища, когда черные меха ниспадали с жесткой кожи корсета, узурпируя мрачное, как зев могилы, желание жала. Клинки встречались крест-накрест, и алые одежды падали с талий подобно савану, украшавшему кладбищенскую любовь мертвеца. Он был пищей для извращенных супостатов, которые блистали своими траурными панцирями, захватывая в тиски плетей схватки желчных бутонов, что подъяли экстатический трепет из хищной пасти бездны. Проклятье черных волос обвивало веревками ноги и руки, и, подвешенные в красном свечении сексуальных ритуалов, они извивались в жутких метаморфозах паучьей хитрости, обращенной в коварные интриги госпожи, владеющей костями и будуарами тел.

Как прекрасный ореол из костей, где плавают кувшинки черепов, расцветали удовольствия. Прелесть шипа в обрамленном спесью саду разила сочные развратные бутоны, погруженные в искус. Пытки и неги сада боготворили кощунственную сладость, что льстила благоухающим блаженствам, возлюбившим аппетит и обжорство. И плоды, густые соки испустив, распутно тонули в грехах, затопив нектарами и ароматами черные могилы, погруженные в вечный сумрак смерти. Они вздымали свои пульсирующие лона, заволакивая змеями и кружевом их чешуйчатых хвостов сладострастие траурных постелей, – в них все привлекало кощунственной, еретической лаской, которая была той самой хитрой и коварной ловушкой, что заманивала любовников в порочное логово Арахны. Ее густые волосы обнимали агонизирующие в пытках сада тела, ее лапы окружали талии черной трагедией флирта, ее жала лобызали конечности с удовольствием хищных и совершенных, как идол, инстинктов, ее голова с прекрасным лицом и дивными чертами отражала траур рокового убийцы, когда, наклоненная к устам жертвы, она тянулась распухшими бордовыми губами к плоти. Парафильная любовь была ее самым гнусным преступлением – фетиши и еретики распускались в гробах ее объятий подобно экзотическим цветам и дьявольским таинствам ритуала.

Два тарантула, извившихся в метаморфозах, лелеяли неги и сладострастия женщин, чьи алые губы жаждали слиться в убийственные капканы, – красота садизма колола паучьими жалами плоть, заманивая ее к удовольствиям похорон и любовных интриг, чьи прокаженные знамения обнажали нагие тела для черных лап. Они связывали тела, подвешивая их нитями к темным алтарям, когда контуры дразнили своей уязвимой наготой аппетит безумных хищниц. Обездвиженные жертвы ловили красный шелк языков, которые проникали в сокровенное таинство запретного плода, – сладость и густота возбуждения обволакивала супостаты жутких и чувственных пороков, нависших над агатовыми отрогами шипов. Сад был полон связанных тел и лоскутьев, и розы багровели в их искусительных пытках, наливаясь блудом и ядом безжалостных, как смерть, паучих.