…Далай-лама показался мне человеком, полным душевных и физических сил. Но темы, которые затрагивала наша беседа, не дали мне, конечно, возможности точнее оценить уровень его развития. То, что его симпатии по отношению к Китаю и его господству «значительные», достаточно видно из той «инсценировки», которая сопровождала аудиенцию. Во время беседы он пару раз велел проверить, не подслушивает ли кто за дверной занавесью. Похоже, что в его словах было нечто, сказанное наполовину. Он никоим образом не выглядит личностью, согласной играть желательную правительству Китая роль, а напротив, человеком, который только и ждет случая спутать карты противника. Он среднего роста и худой, выражение лица нервное – что он, похоже, стремится скрыть. Взгляд у него уклончивый, особенно, когда он говорит; походка живая. На коже лица заметна совсем незначительная неровность – видимо, оспенные шрамы. Получить ясное представление о том влиянии, которое имеет Далай-лама на буддистов, тибетцев, монголов и бурят, разумеется, весьма трудно.

Каждый день множество народу с дарами прибывает в Ута-Шань для молитвы…[109]

В течение двух лет Маннергейм жил в походных условиях, ночевал, где придется, случалось, что и под открытым небом, и вывез из этого путешествия, кроме карт, разведсведений, фотографий, этнографических коллекций, древних манускриптов и произведений искусства, еще более осложнившийся ревматизм. И хорошо еще, что только ревматизм. Он описывает трагикомическое происшествие, почти притчу, – к счастью, не имевшее последствий. Найти ночлег вблизи монастыря Лабранг, в местности, населенной враждебно настроенными тибетцами, оказалось практически невозможно. Проводник, сопровождавший отряд Маннергейма, предпочел бы проехать лишние 10–12 ли по другому берегу реки и переночевать у китайцев. «Но я стоял на своем, и отважному солдату пришлось взбираться через заборы в запертые дома. После бесконечных переговоров нам открыли ворота одного из домов, и я подумал – не было ли их целью припугнуть меня и обратить в бегство, потому что на пороге появился такой страшной внешности прокаженный, что я тоже устремился бы в какую-нибудь другую деревню, если бы мое упрямство не взяло верх и не заставило меня довольствоваться тем, что предлагали. Прокаженный пошел спать во двор, а мы все заняли просторную комнату, где, кроме нас, проводили ночь две коровы и лошадь»[110].

Утром выяснилось, что барон спал в постели прокаженного.

Добравшись в конце июля 1908 года до Пекина, Маннергейм сначала поселился в первоклассном отеле, что было после такого похода настоящим блаженством. Вскоре, однако, пришлось переехать в русское посольство: укрываясь от жары и любопытных взглядов в садовой беседке, он в течение месяца писал отчет для Генерального штаба, перечерчивал начисто планы 17 городов и карты дорог (3500 верст!). В Пекине он вновь встретился с полковником Лавром Корниловым[111], с которым познакомился в Ташкенте в самом начале своего путешествия. Корнилов, будущий генерал, один из главнокомандующих русской армией в Первой мировой войне, был тогда военным атташе в Пекине. Он купил у Маннергейма его замечательного коня по кличке Филип, «который уверенной поступью пронес меня сквозь Азию», – как пишет благодарный путешественник в своих мемуарах. Надо сказать, что Маннергейм никогда не забывал оказанных ему услуг. В «Предварительном отчете» он поименно отмечает людей, помогавших ему, будь то купец-сарт или врач шведской миссии.

Прежде чем отправиться знакомым после Маньчжурской кампании маршрутом по железной дороге через Владивосток в Россию, барон – теперь уже в качестве туриста – едет на пару недель в Японию.