Антошка пожал плечами:

– Да ну, не с войны же тарелки тут у них. Так, реквизит. Молотком побили, песком потерли, да и все, состарили. Ну да, так вроде нехорошо, но людям ведь хочется типа «прикоснуться». Атмосфера, опять же. Может, хорошо, что музей об этом вообще думает.

– Странное дело, – допив кирпичного цвета чай, совсем уж негромко заговорил Кран: – Я, когда бываю с кем-то втроем, теперь обычно оказываюсь в меньшинстве. А с вами не так.

– «Теперь»? – уточнила Лимба.

– Вы умные, – не ответил Кран. – Тактичные, спокойные. Никому ничего не доказываете – потому что уже тысячу раз доказали, что самые умные в классе. Но еще вы добрые. Может, дело в этом. Отвык я, что можно быть с кем-то вместе.

– Это потому что еще пока что каникулы. Учеба на медаль все доброту отобьет, – Лимба совсем замерзла. – Десятый вон как страшный сон, а теперь-то… И дружбу отобьет, и вообще все…

– Не похожи вы на отбитых.

Антошка жевал пирожок. Интересно, кем бы он был, если б они были в сказке? Страшилой? Или сразу Гудвином? Кем бы стал, чем бы занимался, если б не рвался к медали? А Кран? Неужто правда у него никаких амбиций нет? Или просто заржавел насмерть, как Железный Дровосек? Ну, она не Элли, чтоб всем помогать. В школе она злобная Бастинда, Антошка-то знает. Что-то она правда устала. Антошка дожевал и сказал:

– А я думаю, что все это про дружбу и так далее в трудные времена только нужнее.

– Времена всегда трудные, – Кран опять стал похож на поэта инкогнито.

– Лабы по физике, – вспомнила о насущном Лимба, – да и все другие вместе делаем опять, хорошо?

– Зачем рушить традиции, – вздохнул Антошка. – Не беспокойся, Бастинда. А то когда ты беспокоишься, я опасаюсь, что ты кого-нибудь сожрешь.

Ага, и от кого-то останется дырка от Пончика. Ой, то есть от бублика. Это же просто поговорка… Пончик, пожалуйста, не приезжай еще хотя бы недельку. Или две-три. Что-то она стала хуже слышать, и почему-то клонило в сон. Ещё казалось, что побеленные бетонные своды, неровные и шершавые, на самом деле из спрессованного творога, будто кто-то прокопал эти залы в огромной промороженной пасхе.

– Ребят. Тут довольно тошно, если что. Война, смерть, все такое. Диаметры стволов пушек и дальность стрельбы береговых батарей форта я запомнила, но мне от этого что-то тоскливо. Очень.

Кран будто испугался:

– Ну… Тогда давай скорей допивай, и там наверху тепло же, солнце же, все такое… А еще, я знаю, с парапета можно маяк Толбухин увидеть без бинокля.

Заботливый какой. Чего это он? А вообще-то да, похоже, что привык о людях заботиться. Вот Антошка такой же, но тут понятно, у него младшие брат и сестра вечно на шее… А о Кране-то, Андрее Кранцеле, никто в классе ничегошеньки не знает! Она и сама знает только что, что сейчас видит и слышит. А у зрения и слуха бывает обман, да-да.

Как же трудно разбираться в людях и как же хорошо просто выйти на солнышко. Трава зеленая, деревья. Будто в самом деле выпустили из каземата.

– Давайте про школу сегодня ни слова, – попросила Лимба. – Притворимся свободными.

И они притворились. Бродили по пляжу, по укреплениям, дышали ветром, долго торчали на парапете: солнце слепило глаза, море сверкало, и маяк Толбухин казался дрожащей черточкой в серебряном мареве. Вернулись на пляж, и мальчишки сняли обувь и закатали штаны, бегали по воде, кидали камешки в дальние валуны. Лимба не выдержала, смоталась в кусты, содрала с себя колготки, спрятала в пустой рюкзачок – нет, не пустой, там чертов школьный дневник и старый пенал с новыми ручками, чтоб это все провалилось! И телефон еще. Тот, едва задела, зарябил полосками сообщений, но она не стала смотреть, понеслась к мальчишкам по колкому песку – и в воду, в брызги. Мир завертелся вокруг.