Узкий коридор с шариками. Куда идти-то? Одноклассников не видно, только Кран.

– А я сам не знаю, – усмехнулся тот. – Я тут и не бывал никогда.

Да, точно, он пришел в десятый. Вроде бы из другого города? Или из другого района? А не все равно ли? Кран ничего, молчаливый, видно по нему, что человек свою жизнь живет, ни во чью чужую не лезет. Парень с последней парты у окна. По фамилии Кранцель, которую сразу понятно как обкорнали, тем более он такой высоченный, неуклюжий, неторопливый, такой тощий, остзеец… А по имени? Тоже немецкое какое-то имя, и Лимба поняла, что не может вспомнить.

– Я забыла, как тебя зовут, – созналась сразу, чтоб не мучиться. – Редко общались.

– Никак мы не общались, – хмыкнул Кран. – А что, надо общаться?

– Просто скажи, как зовут, – Лимба постаралась не разозлиться. – Хотя если не хочешь, то я переживу. Пойдем отсюда.

Под некоторыми гроздьями шариков, угрожающих грандиозным пустым позитивом, Крану приходилось наклонять голову. Голова была лохматая, не стриженая и не чесаная. Эх. Был бы тут Антошка, хоть посмеялись бы. А Пончик ныть бы начал, что блииин, опоздаем, влетииит… Да, точно. Лучше не быть ни с кем в этом году. Сама по себе. Автономное плавание. Круто. Оптимально.

– Андрей меня зовут.

– Я думала, у тебя и имя немецкое.

– Ты думала, какое у меня имя? – изумился Кран. – Для тебя ж вообще никто не существует.

– Да мне и одной себя, знаешь, многовато. Все равно немецкое имя.

– Ты чего?

– А помнишь, Штольца-то в «Обломове» тож Андреем зовут.

Кран, смеясь внутрь себя, помахал на нее громадными лапами, мол, дурочка ты. Ну и пусть ржет. Хоть ожил. А так-то она сама вообще-то помнит, что у Андрея Штольца в «Обломове» мать русская. Но кому это важно? Это только ее волнует, потому что,хоть имя немецкое, не знает, к какой национальности себя отнести, по папе или по маме. А может, не надо и выбирать, пусть будет два горошка на ложку, а не как у всех. Зачем выбирать? Обе нации нравятся, обе со своей историей, культурой и всяким таким. Ведь два мира лучше, чем один. Пока что ни до, ни после умнее этой мысли Лимбе в голову не приходило. Она даже подумала, что это первая по-настоящему взрослая мысль.

Теперь бы еще людей научиться понимать по-взрослому, а не наугад. С другой стороны, чтоб людей понять, с ними надо говорить. А для нее и вот то, что она с Краном заговорила – уже нонсенс.

Они наконец вышли к раздевалке, а там мимо цепных престарелых демонов у турникета, по ковру из растоптанных лепестков, флажков и цветных ошметков лопнувших шариков – наконец на крыльцо. Там обнаружился толстый Антошка. Снова лучезарный. Сияющий. И предложил:

– А давайте сбежим. Как-никак, по факту – ничего важного. Классный час со всякой фигней. Ну, поругают маленько завтра, если мама-Гусь вообще это вспомнит, соврем чего-нибудь. А?

– Давайте сбежим, – Кран смотрел в небо с лицом, как у поэта-романтика инкогнито. – Я «за».

– И насколько далеко мы сбежим? – уточнила Лимба самым занудным голосом, каким могла.

– А куда захотим, – и Антошка, беспощадно сияя, вытащил из кармана автомобильные ключи.

Почему же она не знала, что ей так это нужно? Это небо, это море? Ну, как – море, Залив, мелкий и скучный, но с высоты высокой дощатой башенки для наблюдения за птицами он сверкал, как большое море, катил мелкие волны. И это тоже самое море, с другого берега которого она прилетела позавчера, оставив позади то, что… Ой, не надо, стоп. Оставила и оставила. Тут вон тоже хорошо. Орали чайки, дул ветер. Какое же счастье. Будто огромный кусок мира с ней в середине накрыли синей перевернутой чашкой, и никакие тревоги больше не страшны. Никакие беды. Никакие люди.