– Адриан, ведь это страшно! – перебила его речь Наталия, вся побледнев.

– Страшно, Наталия, очень страшно! Но все это еще ничего, пока только граждане не ладят между собой. Пока чиновники строят друг другу козни при дворе и в канцеляриях – это еще все-таки беда не важная. Но что ты скажешь, если это брожение проникло и в войско, если злые люди постарались деморализовать даже и войско? Здесь уже гибель всему государству, здесь полное разорение и смерть!

– Да! Это ужасно, Адриан! – прошептала Наталия, подняв на мужа свои большие печальные глаза.

– Вот видишь, я только напугал тебя! Впрочем, ты сама виновата, ты сама хотела этого! – сказал Адриан, привлекая к себе жену и целуя ее. – Полно! Стыдно тебе печалиться, раз ты уже сама упрекала меня в том. Оправься же, прошу тебя, и слушай дальше, если хочешь!

– Да, да! Говори, прошу тебя! – живо подхватила Наталия, и глаза ее опять заблестели. – Я хочу все знать, хочу нести ту самую тяготу, которую несешь ты. Не бойся за меня! Я сильная. То был не страх перед лютой опасностью, но боязнь за то, сумею ли я в минуту опасности быть верной подругой и помощницей тебе, моя радость, мой герой? Твой рассказ меня не пугает; я приготовилась слушать его. Но меня пугает моя женская слабость: сумею ли я выдержать предстоящее, возможно, и нам испытание. Теперь же я ничего не боюсь, как бы ни был страшен твой дальнейший рассказ. Об одном только прошу тебя: рассказывай мне все, ничего не скрывая, как бы это ни было ужасно.

– Хорошо. Слушай же дальше. Я расскажу тебе об этом подробнее. Я уже говорил тебе, что неповиновение, обособленность, зависть и все другие низкие пороки проникли в войско. Это великое несчастье для государства, но для нас, горожан, это еще более великое несчастье. Слушай внимательно и пойми, что я хочу сказать этим. Как ты знаешь, в политическом отношении мы повинуемся одной власти, но в отношении религиозном или церковном – двум: языческой и христианской. Оба этих вероисповедания имеют своих вождей, свои храмы, своих священников и приверженцев. Соревнование между этими двумя областями не могло бы быть опасно для существования государства, если бы вопрос о вере не был предметом споров, или, по крайней мере, если бы государство стояло на той стороне, где больше здравого смысла, где чище верозаконие и нравственные принципы, где лучше организация, и на стороне тех, кому принадлежит будущность. Но в том-то и дело, что у нас, к несчастью, этого нет! Государство не относится безразлично к вопросам веры и стоит не на стороне здравого смысла, но на стороне отживших преданий, не имеющих ни будущности, ни пользы для народа, и поддерживаемых в народе исключительно лишь с низкоэгоистичными, корыстными целями.

– Языческий первосвященник, – продолжал Адриан, – теперь сильно напуган успехами христианства, он обратился к властям с ходатайством о защите истинной прадедовской веры, опирается на сильную дворцовскую партию и, наконец, вкрался в доверие самого императора.

– О, если бы ты знала, – сокрушался Адриан, —сколько клеветы сыплется теперь на христиан, в каких только черных красках ни описаны они теперь перед императором: будто бы они и государственный переворот замыслили, будто бы они и республику домогаются провозгласить. И чего только еще ни измыслили на них, пока, наконец, напоследок не успели убедить императора Масимиана принять самые строгие меры против этих опасных сектантов и лишить их той силы, которою они обладают теперь. То есть, попросту, расстроить их крепкую организацию, убивши их вожаков и рассеявши повсюду наиболее влиятельных из членов Никомидийской паствы. Но и на этом противники христиан не остановились. Христианство всюду будет строго преследоваться, и над последователями его будет учрежден совершенно особый надзор. Кроме того, моя дорогая Наталия, императора вынудили и еще на одну жестокую и, по моему мнению, позорную меру – убиение здешнего христианского владыка Анфима…