Разумеется, под рынком он понимал не нормальный рынок средств производства, а просто существование денег. Троцкий писал, что без твердой денежной единицы невозможно измерить «повышение производительности труда и улучшение качества продукции»[229]. Конечно, это было шагом вперед – сравнительные коэффициенты, использование которых он пропагандировал в 1925–1926 годах, были слишком похожи на натуральные показатели Чаянова. В 30-е годы Троцкий был согласен с тем, что деньги в государственном секторе экономики должны сохраниться на долгий срок: «Сама промышленность, несмотря на свой обобществленный характер, нуждается в выработанных капитализмом методах денежного расчета. План не может опираться на одни умозрительные данные»[230]. В конце концов, Троцкий пришел к пониманию необходимости денежного расчета – именно в отсутствии такого расчета Мизес видел основную причину невозможности рационального хозяйствования при социализме. Но поскольку нормального рынка не существовало, денежный расчет все равно не мог дать правильных результатов – цены регулировались той самой бюрократией, над которой так едко и справедливо издевался Троцкий. Мизес был в целом прав, когда писал: «Троцкий был критиком бюрократизма. Но он не предлагал никакого другого способа ведения дел в социалистическом обществе. Нет другой альтернативы ориентированному на прибыль частному бизнесу, чем бюрократическое управление»[231].

Как и по вопросу о рынке, позиция Троцкого по отношению к демократии была половинчатой. С одной стороны, он утверждал: «Социалистическое хозяйство должно по самой своей сути руководствоваться интересами производителей и потребностями потребителей», которые могут выражаться «только через посредство развернутой демократии производителей и потребителей»[232]. Поэтому демократия является необходимым механизмом для построения социализма. С другой стороны, демократия по-прежнему понималась в лучшем случае как экономическая демократия, а о политической демократии у Троцкого речи не шло. Максимум, о чем он осторожно писал в своих поздних работах, – так это о возможности существования нескольких партий, выражающих интересы разных слоев рабочего класса.

Троцкий не был готов встать на реформистские позиции европейской социал-демократии, он до конца оставался ортодоксальным коммунистом: «Капитализм реакционен. Его нельзя лечить. Его надо повалить»[233]. Но пока СССР оставался изолированным государством, он мог соревноваться с капитализмом только производительностью труда. Вопрос «кто кого» имел прежде всего экономический характер. Если «производительность нашей общественной системы все больше отставала бы от капиталистической», писал Троцкий, «это в конце концов привело бы неизбежно к крушению социалистической республики»[234]. Поэтому «интервенция дешевых товаров» с Запада была опаснее для СССР, чем военная интервенция[235]. Ситуацию могла бы изменить победа пролетариата в хотя бы одной развитой стране, но революций на Западе не происходило, и шансов на такое развитие событий не было.

Несмотря на уверения сталинских идеологов о великой победе-построении в СССР социалистического общества – Троцкий был убежден, что настоящий социализм в стране не был построен, и в этом он был совершенно прав. Он полагал, что предлагавшийся им «левый курс» – комплекс политических и экономических мер внутри страны и другая внешняя политика – мог бы дать другой результат и в конечном итоге привести к победе социализма. Иным, чем у Троцкого или у Сталина, был подход Бухарина, который, в свою очередь, считал, что только его политика, основанная на постепенном развитии НЭПа и смычке рабочего класса с крестьянством, обеспечила бы построение социализма в СССР. Могли ли быть реализованы «левая» или «правая» альтернативы? Возможным ли было продолжение НЭПа? Изучению этих проблем посвящено немало глубоких работ историков, прежде всего западных