Мороморо прокричал: «Стой!», но я уже сделал шаг, остановившись на самой кромке.

Дальше всё случилось мгновенно. Двое схватили третьего и одним молниеносным движением бросили его в нашу сторону. Его тело, не долетев до края, глухо ударилось о поверхность. Рваный слюдяной гребень, дробясь и распадаясь на капли, поднялся над краем ямы и медленно, как в бредовом сне, поплыл по воздуху мне навстречу.

Я смотрел на летучий жемчуг, на солнечные нити стекла, обволакивающие меня, как кокон. Капли плавились и дрожали, и в каждой малой частице света дрожало бледное, глянцевое лицо, розовело, темнело, меркло, янтарные горошины глаз набухали, как озёрная глина, наливались сумасшедшей улыбкой и вдруг лопнули, превратились в дым.

Низкий протяжный вой наполнил меня всего. Покойнишный вой по себе – у слуг Монту это называется так. И мигом всё прекратилось.

Я почувствовал резкий рывок, в глазах моих закружилось небо, мелькнула серая шапка купола, и щёку мою обожгло болью.

Я сидел на голой земле, убирая боль со щеки, и слушал, как колотится сердце.

Рядом стояла женщина; на меня она не смотрела.

Мороморо скакал близ ямы, приплясывая, как площадный паяц, и хлопая себе в такт в ладоши.

На островке посередине бассейна уже никого не было. Жидкость в яме стала пахучей, мутной; бесформенные розоватые сгустки, лопающиеся на поверхности пузыри, что-то тёмное в глубине, и жуткое, и острый летучий дым, от которого слезились глаза. Я с трудом сдерживал тошноту.

– Думаешь, они умерли? – Мороморо сел со мной рядом. – Они живут теперь в обличие ящериц у подножия дерева Монту. Эта смерть сделала их бессмертными. И счастливыми, ибо в бессмертье счастье. Так-то, Лунин. Каждый ищет своё счастье по-своему. Один – в смерти, другой в любви, и все они по-своему правы. Одного я не понимаю, Лунин. – Мороморо сделал вид, что задумался. – Люди-ящерицы не ставят себе конкретной цели. Убить какого-то такого-то и тогда-то. Им всё равно, кого убивать. Тебя, меня, всё равно. По заказу они не работают, если только им не прикажет их божество. И здесь они обычно не появляются. Тем более, сразу такой компанией. Одиночки мне попадались, да. Это у них называется «священный путь ласертильи» или что-то подобное. Они уходят и не имеют права вернуться в общину-стаю. – Мороморо наморщил лоб. – Загадки, Лунин, вокруг тебя сплошные загадки, и причина их, похоже, в тебе. Кому-то, не знаю пока кому, очень хочется тебя, мёртвого, уморить, настолько очень, что этот кто-то не побрезговал побрататься даже с этими бесполыми душегубами. Рыбы-фау, кстати, тоже хорошо вписываются в этот детективный сюжет а-ля Эркюль Пуаро. Уравнение со многими неизвестными. Или неизвестный у нас один? А, Лунин? – Мороморо заглянул мне в глаза, и я увидел в его зрачках пляшущие искорки смеха, словно ответ для него был ясен уже заранее, оставалось только одно – признание самого обвиняемого, то есть меня.

– Не знаю, – ответил я.

– Он не знает!.. – Мороморо вскочил; голос его налился неподкупной судейской строгостью. – Незнание не является смягчающим вину обстоятельством. Во всяком случае, в пределах моего острова. И если вина твоя, Лунин, будет доказана, я, облачённый правом карать и миловать, сделаю всё возможное, чтобы справедливость восторжествовала. – И снова весёлые искры в его глазах. – Кстати, Лунин, а почему бы тебе не завести адвоката? Делия, – обратился он к молчаливо стоявшей женщине, за всё время его затяжного приступа красноречия так и не проронившей ни слова, – по-моему, эта роль как раз для тебя.

Та плавно повернулась ко мне, приблизилась и, нагнув голову, слизнула с моей щеки последнюю каплю боли, как слизывают с цветка росу. Язык её был прохладным, и в этом влажном касании было что-то странно знакомое, что-то из моих недавних снов наяву, в которые я до сих пор не верил.