Я смотрел на голову Олоферна, на смазанные черты лица в застарелых потёках грязи, расползшейся по краям картинки, и думал, кого же напоминает мне эта мёртвая, незрячая голова.

– Лунин, – донеслось от автобуса, – ты что-нибудь в механике пе́тришь? Давай залезай в каюту.

Я запрыгнул на деревянную палубу и протиснулся внутрь салона. В каюту, как её назвал капитан. Теснота здесь царила неимоверная. Нутро автобуса скорее напоминало склад, даже не склад, а свалку из отживших своё вещей. Заднюю половину перегораживал покоробленный лист фанеры с узкой прямоугольной щелью, занавешенной неплотно куском брезента. Спереди между двумя сиденьями, водительским и соседним, был установлен ржавый вертлюг типа пулемётной турели с присобаченным к нему пулемётом. Рядом в открытом ящике поблёскивали пулемётные диски.

Мороморо восседал на горе из пыльных мешков и тряпок: глаз не видно, голова опущена вниз; пальцы бегают, как паучьи лапы, пять – по лысине, другие пять по губе; на коленях плоский металлический ящичек с откинутой в мою сторону крышкой.

Вскинув голову, Мороморо посмотрел на меня. Я, с опаской, чтобы не оступиться – как на минном поле минёр, – пробирался по заваленному салону.

– Вот, – сказал Мороморо, бережно кладя ящичек на ладонь, – двигаю, а они не двигаются. Может, где пружину зажало? Ты уж посмотри, бога ради, сам я ни в зуб ногой.

Но я смотрел не на ящик, я смотрел за его плечо, туда, где из кучи хлама, как из мутной пены морской, выступала, маня обнажённым торсом, светлоликая богиня любви, беломраморная мать-Афродита. Холодная, с полуусмешкой-полуулыбкой она смотрела и на меня, и мимо, а я стоял, как загулявший матрос, перепутавший дверь кабака и храма.

– Лунин, не отвлекайся. Тебя опять на баб потянуло? Она же каменная и к тому же без рук. Или ты у нас фетишист?

– Откуда она?

– Потом, потом, – Мороморо хмурился и пыхтел, – есть дела поважнее. – Он вертел перед моим лицом ящичек. Осторожно, не урони. Присядь, си́дя удобнее.

Я взял металлическую шкатулку и рассмотрел её содержимое.

На дне, на жёсткой подставке, застыли две искусственные фигурки из дерева, а может быть кости, выкрашенные в телесный цвет. Нимфа и козлоногий Пан. Уродливая фигурка Пана тянулась к нимфе руками, нимфа от него убегала. Повёрнутое к преследователю лицо с чуть высунутым между губами маленьким розовым язычком светилось одновременно страхом и каким-то лёгким лукавством; похотливая рожица козлоногого была весёлой и благодушной.

– Механизм сбоку, там планочка, отколупни её пальцем. Надо их оживить.

Я пожал плечами, не понимая, зачем ему это надо, в игрушки он что ли в детстве не наигрался, но сделал, как он сказал.

Механизм был простой, как часы, – пружинки, валики, шестерёнки, несколько микросхем на плате, капсулки неясного назначения; к игрушке эти последние, похоже, отношения не имели.

– Есть пинцет или что-то острое? – спросил я, когда осмотрел всю эту механику немудрёную.

Мороморо из груды хлама вытащил пилочку для ногтей.

Я просунул пилочку под пружину, приподнял её, повернул к свету. На валике, у самого основания, темнел какой-то твёрдый нарост, я счистил его острым концом и сбросил на подставленную ладонь.

– Жвачка, вот что мешало.

– Жвачка? – Мороморо повертел в пальцах затвердевший сероватый комок, облизнулся и положил в рот. – Бубль-гум. – Лицо его сделалось таким же весёлым и благодушным, как у Пана в шкатулке.

Я поставил планку на место и отдал ящичек Мороморо. Тот установил его на коленях.

– Видишь, здесь рычажок? Берём. Передвигаем. И – р-раз!

Запела музыка. Мелодию я узнал мгновенно. Хозяин острова не расставался с ней даже во сне.