И дико чувства сушат.

И тихо душу душат…

Я сухофрукт, я – мумия!

Мой дом, отнюдь, не студия.

Пила – не контрабас.

Но я сыграл, как мог, для вас!»

Банан сочинил это ещё в первом рейсе, пока изнывал от изобилия мужского начала и мечтал о сексе хоть с кем-нибудь! И теперь, с усмешкой, наблюдал, как это «с кем-нибудь» наконец-то осуществляется.

Да так, что когда Каллисто поняла для себя, что Банан теперь полностью ей доверился и наконец-то уже не просто залез под шкуру, но и вошел в неё весь целиком, так сказать, со всей душой, как в некий прохладный грот, который он сумел-таки отыскать для себя в этой платоновской пещере абсурдного бытия, периодически утопая всем своим израненным Сирингой сердцем в подземном озере её кристально чистой любви, заживляя бальзамом её восхищения свои душевные раны, Каллисто начала ему не менее откровенно жаловаться на свою судьбу.

И однажды вечером, со слезами на глазах, рассказала после секса про своё досадное заключение в сырые стены «монастыря».

– Только за то, что я просто вынуждена была отомстить своей соседке! Которая после ссоры со мной при всех своих подругах из бурситета высокомерно обозвала меня «лошицей». То есть – ни за что ни про что! Представляешь? Пустяк! Но моему адвокату так и не удалось переквалифицировать это дело даже в «мелкое хулиганство» Казалось бы, обычная ссора на бытовой почве. За которую я должна была, по идее, отделаться мелким штрафом. Если бы не злая судья, эта старая, не довольная жизнью карга. О, время! О, нравы! – взывала она к справедливости, будя в нём Ганешу – Верховного Судию.

Который тут же, всеми силами своей души, встал на её защиту. Как истинный джентльмен! Ну, не мог же он допустить, чтобы при нём обидели даму? Тем более уже – даму его сердца.

Поведав ему с таинственной улыбкой, облокотившись о подушку, что уже через месяц, когда её соседка расслабилась и обо всём забыла, наивно думая, что та проглотит обиду и спустит ей это с рук, она и Артемида пригласили её, по-соседски, на выдуманный ими день рождения. И как следует (из дела) напоили её шампанским.

А когда у соседки начал заплетаться язык, стали с ней заигрывать, вовлекая в свои брачные игры. Начав, по-дружески, трогать друг друга. Но – слишком долго и… нежно. Целовать. У неё на глазах. Мол, это нормально. Сама попробуй! Как это возбуждает. А затем, под предлогом сексуальной оргии, постепенно раздев и её и себя, целуя вначале друг друга, а затем и её, то вместе, то, пока одна из них её целовала, другая трогала и себя и её где ни попадя… И так дико её возбудили, что им удалось постепенно, пока одна из них её целовала и ласкала пальцами её внезапно бодрую грудь, засунуть ей в причинное место одну из выпитых ими бутылок. Поиграть ею с её возбуждением, вводя бутылку всё глубже и глубже. Лаская пальцами её источник нежности, пока та на всех парусах любви куда-то плыла и плыла, подхваченная горячим ветром нежданного от них счастья.

И неожиданно резко её разбить. Другой бутылкой. Чтобы та не смогла её вытащить. И ударить по лицу! Кулаком. Заставив её вздрогнуть и внутренне сократиться, вскрикнув от боли. Не понимая: куда попала?

И жестоко её избить.

С каждым ударом по лицу напоминая соседке:

– Такими словами нельзя бросаться! – удар Каллисто.

– Особенно – в наш адрес! – удар Артемиды.

– За «базар» надо отвечать! – удар.

– По полной! – удар.

– Ты всё поняла? – удар.

– Да-а…

Удар!

Удар!

Удар!

Заставляя ту понимать их слова всё глубже и глубже. Пока те мучительно долго и досконально доказывали ей, истекающей кровью, что слова не должны расходиться с делом! Закрепляя каждый свой аргумент очередным ударом. По лицу. Заставляя внутренне сокращаться, натыкаясь на «розочку». То есть – ударяя кулаками ей прямо в бессознательное. Поведение. Пока морально её окончательно ни раздавили. Заставив полностью согласиться с тем, что это сугубо её вина. Её и только её.