Губы Марины затряслись. Лето без любимых сандаликов – не лето. Мягкие, удобные, в которых можно шевелить пальчиками, бегать по песку, даже купаться, не укалываясь об острые камушки.

Заблестели первые слëзы. Мама умоляюще протянула к дочери руки:

– Мариночка, мы купим тебе новые сандалики. Вот прямо сейчас разместимся и сразу поедем! Самые лучшие сандалики выберем! Ты сама выберешь!

Плотину прорвало. Вся боль потери любимой обуви, вся обида на родителей, которые забыли Самую Важную Летнюю Вещь и решили, что можно запросто купить ей замену, всё понимание того, что поездка безнадёжно испорчена, полились бурным водопадом по щекам, закапали с подбородка на ненужный теперь песок, смешиваясь с медленным прибоем.

Папа взялся за голову, мама закрыла лицо руками, а Волчок, до этого радостно подметавший хвостом траву, вдруг вскочил и, предательски покинув эпицентр страданий, побежал вдоль берега по очень важным делам.

Через несколько минут самых горьких в мире слëз, маминых причитаний и папиных стонов, Марина почувствовала, как ей в коленку ткнулся мокрый нос Волчка. Девочка открыла глаза, удивлённо замолчала, а потом заливисто расхохоталась, обнимая пса и прыгая вместе с ним по берегу.

Мама и папа растерянно смотрели на два сандалика, принесённые верным другом своей любимой девочке – разного размера, один розовый, второй голубой и оба на правую ногу.

Маргарита Николаевна накапала себе шампанского, села у окна и, глядя на фланирующие в прохладе летнего вечера парочки, погрузилась в томные воспоминания.

Ещё совсем недавно, каких-то тридцать лет назад, когда грудь была выше, а талия тоньше, миру не требовалось игристого, чтобы полыхать всеми красками, создавая вокруг Риточки волнительные движения воздуха от порхающих, стелющихся и складывающихся в Великую Китайскую стену воздыхателей.

А Николай никогда орлом не был (разве что в профиль), петушился не к месту, и чирикал не по делу. Но что-то в нëм эдакое проявлялось. Взгляд, пожалуй, – как обшарит сверху донизу, так чувствуешь себя голой и желанной. Идёшь по улице гордо, а в мыслях уже не только отдалась, но и детей нарожала.

Маргарита Николаевна отхлебнула из бокальчика, меланхолично закусила клубничинкой и, загадочно улыбнувшись, накрутила на палец прядку волос, высветленных в память о молодости и первых жарких покосах.

Ах, как пахло сеном! Как кололо оно все мягкие части прекрасной Ритиной фигуры, в которую страстно зарывался Николай, шепча что-то несвязное!

– На дальней станции сойду, трава по пояс… – промурлыкала Маргарита Николаевна и долила остатки из бутылки в тоненькое стекло.

Где-то в памяти Николай расплескал по гранёным стаканам тягучий портвейн и, пользуя травинку как коктейльную трубочку, положил голову на Ритину грудь, заколыхавшись на волнах двойного удовольствия.

Сладкая слеза смешалась с ледяным шампанским. Капелька пота скользнула в тëплый портвейн.

– Ритуля, – хриплый мужской голос спугнул воспоминания. Маргарита Николаевна повернула голову к дивану и, встретившись взглядом с синими глазами мужа, вдруг поплыла, чувствуя себя голой и желанной. – Здесь, конечно, не сеновал, да и я никогда орлом не был, но со своей девочкой завсегда готов почирикать.

В рюкзаке было тепло и тихо. Боб принюхался. Пахло чем-то вкусным, как будто косточку закопали в прелые листья и, чтобы еë добыть, надо сначала много бегать, лаять и радоваться.

– Я же просил барашка в коробке, – раздался детский голос откуда-то сверху.

– Я не умею барашков в коробке, я умею щенков в рюкзаке. – Голос мужчины показался Бобу добрым и спокойным.