Савватиев прикинул, сможет ли прооперировать девочку здесь. В принципе сумею, думал он, ну, а если осложнение, вдруг умрёт? Вот положеньице-то! Провозившись минут десять, пришёл к выводу, что гнойник ещё не образовался. Вовремя подоспели. Ну что ж, начнём колоть антибиотик, через каждые четыре часа. Пожалуй, дней пять, не меньше. Компрессик спиртовой. Должно помочь. Достал футляр-стерилизатор, флакон с пенициллином. Вскрыл ампулу новокаина, набрал в шприц и ввёл во флакончик, взболтал. Когда кристаллики полностью растворились, вновь наполнил шприц, кивнул отцу, чтоб держал. Как ни странно, девочка не издала ни звука. Молодец, тундра, отметил Савватиев. Наши орут как резаные. Значит, дело пойдёт на лад. Но компресс пациентка ставить вдруг воспротивилась, задёргала ручонками, засучила ножками и, видя, что на родителей это не производит впечатления, ударилась в рёв.

Пять дней и пять ночей продолжалась одна и та же картина. Укол в попку и со скандалом компресс. В перерывах между процедурами бродил по округе. В грузовых нартах среди прочих запасов у Володи имелась гитара, хотя играть на ней никто не умел. Её по просьбе доктора, не перестававшего удивляться всему, извлекли на свет божий. Гитара перекосилась, отсырела, пришлось долго возиться с настройкой. Там же на дне он заметил, потому что сверкнули в луче, хрустальные рюмки, что в очередной раз заставило дугою выгнуть бровь. Тундра, олений лес, непотопляемые нарты, гитара, хрусталь. «Блажен, кто смолоду был молод, блажен, кто вовремя созрел».

Не без труда наладив залежавшийся без дела инструмент, пристрастился ходить к озеру, что блестело в километре от чума. Музицировал под нехитрый шепоток волн, которые возникали у берега сами по себе, без ветра. Наверно, озеро, имея живую душу, сопереживало молодому врачу, периодически вздыхало соразмерно мыслям и думам о несостоявшейся его любви. Они вдвоём понимали друг друга, озеро и лейтенант. Точнее, уже старший лейтенант. Погода в тот год стояла редкостная, тихая, тёплая. И такая складывалась лирическая идиллия в их безлюдном уединении, что Гену пробирало до самых потаённых глубин сознания и даже подкорковых зон. От этого возникала потребность петь. И не просто что-то там знакомое, но сочинить своё. И получалось! Кто бы вот ещё записал. В студенческих компаниях его исполнительский талант имел успех. Но тогда вдохновляла потребность понравиться девушкам, и это естественно. Сейчас же, посреди тундры, он уникально пел на потребу огромной, как небо, тоске. Оттого, что, как только выдавалась не занятая службой или врачебным долгом минута, перед взором возникали глаза той, которая… Которая… А чтоб тебя! Не идёт из головы, окаянная.

После разрыва – это он так думал, что разрыва – на том клятом танцевальном вечере вроде всё заглохло. Гена заставил себя отвлечься от тягостной любви, приударял за другими, что выходило неуклюже и вяло. После академии напросился на Крайний Север. И вдруг стали приходить письма. От той. Лейтенант их рвал. Люблю, люблю. Одно и то же. Люблю одного, прости глупую, позови и тому подобное. Накручивал себя, мысленно ругал её жестоко и цинично. Не мог простить. И молчал. Письма шли и шли. До сих пор идут. Гена с некоторых пор их уже не рвёт, складывает в ящик стола и сам себе удивляется. С некоторых пор стал замечать, что перестала грызть ревнивая шизофрения, диагноз, который однажды сам себе поставил. Иногда, проснувшись ночью, он невольно вздрагивает: с потолка смотрят те же глаза. Красивые, обалденные. Стал подозревать, что с психикой действительно нелады. Даже подумывал, не сдаться ли Строчеку Максиму Акимовичу, главному гарнизонному психиатру. Но рискованно, к ним только сунься, сразу ярлыками обвешают, потом вообще турнут. С жёлтым, как говорится, билетом. Там, даже если ты и нормальный, живо в психи определят. Пропустят через ВВК и под зад ногой. В народное хозяйство.