Ночью, несмотря на усталость, Касым не смог сразу уснуть, как его товарищи рядом. Глаза только закроет – перед ним появлялись жена, дети. Как они там, что с ними происходит? – все хотелось узнать. Вроде прошло с расставания-то несколько дней, а он уже скучал по ним. Сегодня хоть успел в свободное время письмо накатать. Сообщил, где будет проходить «учебку». «Может, ответит Гаяна быстро. Узнаю хоть, как она, все еще переживает, наверно. В письме написал, чтобы не слишком огорчалась. А то и дети беспокоиться начнут. Тем более еще дочь грудью кормится. С материным молоком все ее настроение переходит и к ней. Будет по ночам плакать потом. А Гаяне надо выспаться. Есть же еще остальные – трое мальчиков. За ними тоже глаз да глаз».

В шесть утра поступила команда «подъем». На сборы до завтрака отводилось полчаса. Сегодня взвод должен был идти вглубь леса на заготовку бревен для землянок.

После завтрака появился и взводный, лейтенант Смелов.

– Где Мударисов? – крикнул он собравшимся около старшины роты для получения трудового инвентаря новобранцам.

– Здесь я, – отозвался Касым. – Инвентарь получаю.

– Оставь все на месте и пойдем со мной в штаб.

– А что случилось, товарищ лейтенант? – удивился такому повороту дел Касым. – Вроде я ничего не натворил. Агитацию против советской власти не вел, словами никого не осквернял.

– Хватить ехидничать, – остановил его Смелов. – Ротный тебя вызывает.

– А… – затянул понимающе Касым. – Раз ротный вызывает, то нужно идти.

Командир роты Михайлов был в звании капитана, в возрасте лет двадцати семи. Но на вид он выглядел намного старше.

– Разрешите войти, товарищ капитан? – приоткрыв завес штабной палатки, спросил взводный. – Я тут Мударисова привел по вашему приказанию.

– Заходи, лейтенант, – отозвался ротный, – пусть Мударисов тоже проходит.

Внутри кроме капитана находились заместитель по политической части роты старший лейтенант Збруев и штабной писарь из состава новобранцев.

– Ты письмо домой на каком языке пишешь, Мударисов? – обратился Михайлов к Касыму.

– На арабском, товарищ капитан, – чуть вытянувшись, ответил он.

– А сколько тебе лет, рядовой? – вновь задал вопрос капитан.

– Тридцать три года, товарищ капитан, – отрапортовал Касым.

– Тридцать три года, – повторил Михайлов. – По-нашему это называется возрастом Христа. Ты знал об этом чего-нибудь?

– Слышал. На земле живу, да и русскими друзьями Аллах не обидел, – сострил Касым.

– Это хорошо, что ты слышал. А слышал ли ты, что в армии солдатские письма читают в политчасти? Вот замполит не даст соврать, – кивнул в сторону Збруева капитан.

– Так точно, товарищ капитан. Такой информацией обладаю, – отчеканил Касым.

– А что не на татарском написал? Или на русском?

– Моя жена умеет читать только на арабском. Ее с детства учили писать и читать на этом языке. Говорим мы на татарском, но пишем на арабском. Я-то сам могу писать, пусть и плохо, и с ошибками – и на татарском, и на русском языках. Но я в письме ничего лишнего не написал, – как бы оправдываясь, закончил Касым.

– Ну хватанул! – воскликнул замполит. – Откуда же нам знать, что ты там написал? Мы же арабский не знаем. Поди угадай, что там у тебя.

– Могу прочитать и перевести сразу, чтобы было понятно.

– Откуда нам знать, что ты переведешь нам, – высказал снова недоверие Збруев. – В общем, товарищ капитан, – сосредоточился на Михайлове замполит, – это письмо мы не можем отослать. Пусть перепишет или на русском, или на татарском. Мы проверим, и если все нормально, то отошлем.

– А что за двустишие написал ты в конце, Мударисов? – дослушав Збруева, задал вопрос ротный.