– Потому что, а ля гер ком а ля гер, – поморщился капитан и кивнул головою в сторону станции, – и здесь крови хватает, даже слишком, знаете ли…

Девушки недоумённо переглянулись.

– Что-что?

– Ничего. Пойдём. Да лопаты-то часовому оставьте, не украдут ваши драгоценности…

В просторном кабинете на втором этаже капитан уселся за свой стол и принялся перебирать какие-то бумаги, небрежно указав девушкам на выстроившийся у стены ряд канцелярских стульев.

– Так… Екатерина Николаевна…

Катя привстала со своего стула.

– Сиди, помню. Ага… Девушка ты, я смотрю, крепкая… Семь классов… Значит так, – капитан вздохнул, помолчал немного и продолжил, – с учётом вашего добровольного обращения и в соответствии с Приказом Народного комиссара обороны Союза ССР товарища Сталина за номером двести двадцать четыре, от двадцать третьего числа сего месяца, сего года, призываю вас к службе в составе зенитной артиллерии, в звании рядового бойца Рабоче-крестьянской Красной армии. Приказываю явиться завтра, в девять часов утра, для оформления документов, получения довольствия и отбытия к месту службы. Служить, наверное, прямо здесь и начнёшь, дочка… Сегодня зенитный расчёт при налёте осколками начисто выбило. На войне, видишь ли, такое бывает… А там… там уже, как война распорядится… Не передумала ли, Катя?

– Нет, – решительно и серьёзно ответила Катька.

– Ладно. Отвечать по уставу командиры научат… А до утра думай. Думай крепко, дочка, потому что потом поздно будет думать!

– А мне с Катею можно? – забеспокоилась Шура.

– Александра Ивановна… Учительница начальной школы, – усмехнулся капитан, – полтора аршина с каблучками… Вот и учила бы детишек!

– Я сильная! А учить не могу. Под фашистом школа моя.

– Верю, что сильная, – вздохнул капитан, опустив глаза, – но на сегодня предложить могу только работу в качестве вольнонаёмного обслуживающего персонала в батальоне аэродромного обслуживания, сокращённо БАО. В общем, лётчикам обеды подавать, что довольно важно для боевого духа войск, рекомендую согласиться. Заодно и подкормишься, а то смотреть больно. Завтра из части машина должна быть, к середине дня, а может и раньше… за текущим довольствием придёт, вот с нею и отправишься. Тут недалече, вёрст сто пятьдесят…

Помолчав секунду, он добавил:

– А там, глядишь, и фашиста из школы твоей выгоним… с такими-то бойцами!

– Хорошо, – нерешительно согласилась Шура.

– Не хорошо, а так точно! Приходи завтра с вещами, вместе с подругой, пораньше, а то разминёшься с машиною, как я тебя потом туда переправлю?

Девушки встали и нерешительно направились к двери.

– До свидания, – сказала Шура.

– Бригадиру доложитесь… И инструмент свой сдайте…

– Хорошо…

– Завтра, чтобы как штык! – услышали они вдогонку, когда уже спускались по скрипучей деревянной лестнице.

На улице было совсем темно ещё и потому, что окна, где мог бы гореть свет, были плотно зашторены так, чтобы ни один лучик не мог пробиться на волю. Со стороны станции протяжно рявкнул гудок, лязгнули вагонные сцепки, в медленно нарастающем темпе застучали колёса вагонов на стыках рельс и неясный отсвет приглушённого паровозного прожектора чиркнул по выщербленным кирпичам стены военкомата.

– Шур, а Шур… Что же, расставаться нам теперь? – вздохнула Катька.

– Свидимся, Катя, не навеки же война… Не надо о плохом думать… Пойдём скорее, пока час не настал, доложимся…

В тесной кабине полуторки, где кроме шофёра с трудом разместился грузный дядька – командир в шинели с синими петлицами и с автоматом, Шуре места не хватило, да и не положено было. Она устроилась между мешками с крупой у переднего борта, подальше от подпрыгивающих на ухабах ящиков, и ей было хорошо и уютно, хотя и тревожно, потому что какое может быть спокойствие посреди совершенной неизвестности…