– Не слышишь, что ли, – не обратила внимания на обидное определение в свой адрес Катька, потому что они с Шуркою друг на дружку уже очень давно не обижались, пожалуй, что с ещё совсем недавнего детства, – летят, гады! А нам к дяде Ване идти сегодня, забыла, да? Дрыхнешь тут… на работе, между прочим.

Шура, одетая в серый подпоясанный верёвкой ватник, такой же, как у Катьки, только великий для неё на два размера, свернулась калачиком на роскошном ложе из мелкого белого песка, открывшегося часа два назад под слоем противной неподатливой глины, и не слышала, потому что до дна рва унылый гул авиадвигателей пока не добрался. Она расположилась по-домашнему уютно, подложив под покрытую серым шерстяным платком голову перепачканные ладошки, едва видные из рукавов, и спрятала ноги под непомерно длинные полы ватника словно под одеяло.

– Ну вот какой он тебе дядя, Кать? Иван Дмитриевич он, товарищ капитан!

Военком Иван Дмитриевич был замотанным хромоногим мужчиной лет под пятьдесят, с красным обветренным морщинистым лицом и всегда усталыми голубыми глазами, с тростью в левой руке и одинокими золотыми прямоугольничками на красных петлицах.

– О-ох, учителька, тоже мне. Поучи! Дя-деч-ка Ва-неч-ка он! Ты только не рассказывай никому, а то у него пистолет в кобуре и палка, рассердится ещё, – совсем развеселилась Катька, – а я тогда не расскажу, что ты дрыхнешь.

– Ну и дрыхну – потому, что так есть меньше хочется. А норму мы уже выполнили, и бригадир записал… Летят они… Что же нам, что летят? – ответила она равнодушно, очень правильно выговаривая слова, – они элеватор опять бомбить будут… Или станцию… Ты лучше ко мне спускайся, от греха, всё равно теперь идти нельзя… Пристраивайся рядышком, так теплее будет.

Катька сбежала наискосок по откосу рва, плюхнулась за спиною Шуры, обхватила за плечи сильными руками и принялась тормошить.

– Просыпайся, а то так и Царствие Небесное проспишь! Все домой уже ушли!

Сон от такого обращения прошёл окончательно, Шура села, обхватив колени руками, и посмотрела вверх. Прямо над ними, натужно воя моторами, кажется, что не торопясь, аккуратными рядами плыли самолёты с крестами на крыльях. Минуты через две затявкали зенитки, донёсся звук разрывов, и вскоре самолёты, судя по звуку поодиночке и в рассыпную, полетели назад.

– Хоть бы сбили кого, – сердито прокомментировала Катька, – ну что, пойдём? Слушай, подруга, что же ты бледная такая, будто смерть? Замерзла, да? Отощала совсем… Идём скорее, согреемся… Лопату свою не забудь… Надоели уже мне эти лопаты… Хотя бы на этот раз дядя Ваня не обманул.

Когда девушки добрались до райцентра, уже смеркалось. Военкомат располагался в старом купеческом двухэтажном особнячке из красного кирпича, на небольшой пыльной площади рядом со станцией. Суета и движение, захлёстывающие эту площадь с раннего утра, уже отступили. У крыльца, рядом с часовым, опершись обеими руками на трость, одиноко стоял сам военный комиссар Иван Дмитриевич и наблюдал за тем, как метрах в трёхстах от него вокруг одинокого обгоревшего грузового вагона на подъездных путях, словно муравьи вокруг дохлого жука, копошатся рабочие, а маневровый паровоз, суетливо выдыхая клубы пара, отталкивает подальше уцелевшие вагоны.

– Здравствуйте, товарищ капитан, – окликнула Шура.

Иван Дмитриевич оглянулся.

– А… Вы опять, – проговорил он сердито простуженным голосом, – вот что же вы туда рвётесь-то так, а? Нечего там девчонкам делать, уверяю вас.

– А мы, Иван Дмитриевич, имеем право, – бойко зачастила Катя, – нас комсомол направил. Месяц уже к вам ходим, а всё бестолку. Что же нам, жаловаться, что ли? Почему такое отношение?