Любопытство подстёгивало и подхлёстывало, поэтому, спрятав волосы под сетку, Алиса похромала к двери.

Служка уже гремел ключами, но девушка произнесла:

– Простите, пожалуйста, я ненадолго.

И пошла вдоль стеллажей, ведя рукой по книжным корешкам. Сокровища, сокровища… Книги всегда влекли её, как кошку валерьянка, и она разговаривала с ними, будто с живыми.

А ведь когда-то она мечтала, что и её творения будут стоять на полках, хотя бы где-нибудь сбоку… Как там у Льва Лосева?

Вот Марсель Пруст как-то заметил, что «книги – дети одиночества и молчания». В юности и одиночества и молчания у неё было пруд пруди, хоть ведром черпай, поэтому при наличии искры литературного дара она действительно могла бы писать книги. Алиса вспомнила себя – такую смешную, категоричную, шестнадцатилетнюю… Наверное, тогда она даже могла бы жить в библиотеке.

Нестройные ряды беллетристики, стройные – классики. Сумрачный Достоевский, богоискатель Лев Толстой, Чехов, в комедиях которого она не увидела ничего смешного – только грустное, и трагический Лермонтов, и блестящий Пушкин… Русские звёзды.

«Шекспир. Титан! Вильям наш. Правда, исследователями его произведений выражаются сомнения: может, это и не он всё написал? Или даже вообще такой личности не было на свете? И не плод ли это коллективного творчества? Наплевать. Единственное, все эти «Виолы» с их переодеваниями в мужскую одежду, которые на протяжении всей пьесы успешно всех дурачат, только смешны. Понятно, что это условности жанра. Но вслед за Станиславским кричу: «Не верю!». А если не верю, то и не сопереживаю.

Диккенс. Чарльз, этот не наш. Как остроумен и беспощаден! Кстати, в своё время считался в обществе довольно грубым автором. Образы карикатурные, но какая сила, какая мощь! И сюжеты такие интересные – книги-расследования». В детстве Алисе очень хотелось встретить хотя бы одного из диккенсоновских старичков – странного, милого, чудаковатого джентльмена с тростью и фуляровым шейным платком. «Мы бы с ним обязательно подружились, – говорила она себе, – потому что меня тоже некоторые называют странной, а две странности непременно сойдутся. Вот только у Диккенса старички на каждом шагу, а я до сих пор ни с кем не познакомилась. Верно, всё дело в том, что я живу не в Лондоне».

Голсуорси. Колоссальный Голсуорси, награждённый «нобелевкой»! Это правда, что Алиса в пятнадцать лет плакала над его книгами, и симпатии её были совсем не на стороне идеальной Холли, а на стороне мятежной Флёр…

Сэр Вальтер Скотт. Респект и уважение. История оживала под его блестящим пером, притом не делаясь скучной! Правда, Алиса заметила, что большой мастер чрезвычайно не любил окончания своих романов. Видимо, расцветив широкими мазками историческое полотно книги, к концу повествования мэтр терял к ней интерес. Герои становились ему просто не нужны, и Скотт без колебания и поспешно избавлялся от: соперниц, соперников и прочих негодяев, затем быстренько одаривал нужных лиц богатством, родовитой женой (мужем) и обрывал рассказ. Что ж, он имел на это полное право. Я тебя породил, как говорится, я и убью. Скомканный конец? Полноте! Великий писатель может не расписывать подробности бракосочетания, количество рождённых впоследствии детей и кто сколько лет прожил. «Все романы кончаются свадьбой», разве нет? Ну и всё.

А вот французы. Почти вся их литература XVIII–XIX веков была посвящена любви. Но любви представителей, так сказать, правящих классов, потому что им нечем было заняться, кроме как культивировать свои высокие чувства. Иногда это был роман между гувернанткой и графом, или школьным учителем и дворянкой, но какой-нибудь аристократ обязан был наличествовать. Потому что страсть между булочником и дочерью каретника курьёзна и никому не нужна. Если булочник вдруг надумает жениться, то просто подумает: «А дочка-то каретника недурна, да и в приданом кое-что обломится». А та решит, что быть булочницей совсем не плохо, гораздо лучше, чем средней дочерью какого-то каретника, да и вообще сама себе госпожа, а уж с муженьком-то она как-нибудь управится.