– Перестань себя жалеть, – бормочу я, потом делаю глубокий вдох и поворачиваюсь к дому.

Но не двигаюсь. Не дышу. Потому что в двадцати футах от меня серебристая лиса. Она просто красавица, вся угольно-черная, кроме ушей, лап, груди и хвоста – они белые. Она сидит на вершине снежного холма, словно чернильное пятно на слоновой кости. Но прежде всего я зачарована взглядом ее ярких янтарных глаз. Они изучают меня, словно пронзая насквозь.

– Опять ты, – говорю я, а потом называю ее по имени, словно дымку выдуваю его в замерзший воздух: – Буря.

Дать чему-то имя – это акт владения. Обязательство владеть, заботиться, соблюдать верность. Одним этим словом я объявляю, что этот зверь мой, что я ответственна за его защиту.

Звук моего голоса лису не пугает. Она делает шаг вперед, потом два. Замерев неподвижно, как мраморная статуя, я наблюдаю за ее приближением. Каждый шаг гибкого зверька элегантен и выверен. Когда она подходит на восемь футов, я опускаюсь на колени и в знак приветствия медленно протягиваю ей ладонью вверх руку без перчатки. Только тут лиса пугается и убегает в лес.

В комнату роженицы врывается мужчина. Он распахивает дверь, потом одним плавным движением скидывает пальто. Я вижу это только краем глаза, потому что моя пациентка, юная Грейс Сьюалл, воет и мечется в постели. Это ее первые роды, и она сопротивляется каждой схватке, а в перерывах между ними рыдает. Мы так всю ночь с ней сидим, и обе ужасно устали.

– Вон! Все вон! – командует он, и поскольку я узнаю его голос, то не обращаю на него внимания.

Я не слушалась ничьих команд в комнате роженицы с тех самых пор, как училась у суровой старой карги-повитухи в Оксфорде. Ее звали Элспет Хорн, и все, что я знаю о родах, я узнала от нее. С тех пор прошло тридцать лет, и понадобится что-то серьезнее одного самонадеянного мужчины, чтобы заставить меня уйти от пациентки.

– Вы меня слышали? – спрашивает он.

– Слышала, – говорю я, не оборачиваясь.

Впервые за три часа Грейс замолчала. Она просто ошарашена, и продлится это недолго, но пока что рот у нее закрыт. Ну и чудеса.

– Тогда почему вы еще здесь? – требовательно интересуется он.

– Я пациентов не бросаю. И вам не подчиняюсь.

– Эта женщина больше не ваша пациентка, а моя. Меня вызвали вместо вас.

Я поднимаюсь на ноги, осматривая помпезного доктора Пейджа с ног до головы, все его шесть футов роста.

– Вы хоть знаете, как зовут эту вашу пациентку? – спрашиваю я.

– Мистрис Дэвид Сьюалл.

– Ее христианское имя, доктор. То, которое принадлежит ей одной. Вы его знаете?

Он фыркает.

– Это не имеет значения.

– С Джошуа Бёрджесом у вас тоже ничего не имело значения. – Я киваю на Грейс: – Может, вы и не думаете, что имя в подобной ситуации что-то значит, но уверяю вас, оно жизненно важно.

К Сьюаллам я пришла прошлым вечером, перед самыми сумерками, перейдя замерзшую реку пешком. Провожал меня мальчик из лавки Дэвида Сьюалла, и я думала, он отведет меня в дом Сьюаллов на той стороне дороги, а он вместо этого направил меня прямо в лавку, где Дэвид шагал взад-вперед за прилавком, сильно напоминая в этот момент своего старшего кузена Генри, городского клерка.

– Где Грейс? – спросила я, оглядывая тускло освещенную лавку, мотки веревки, бочки масла, полки с гвоздями, болтами и коробками с мылом.

Он указал на потолок.

– Это называется «апартамент», – объяснил он с утрированным французским акцентом, ведя меня вверх по лестнице, которая начиналась в глубине лавки. – В Англии это называется «квартира», но я предпочитаю европейский термин. В Бостоне такие везде. Очень удобный способ жить и работать.