Эфраим отпускает мое платье и берет с рабочего стола кривой клинок. Слушая, как звук копыт исчезает вдали, он постукивает плоским краем клинка о ладонь. Из всех его инструментов этот больше других напоминает нечто, чем можно искалечить человека.

– Презренный раб жил слишком долго, – бормочет он себе под нос и, описав в воздухе аккуратную дугу, с силой опускает клинок на чертежный стол. Тот вонзается в доску и вибрирует, а бледная древесина в разрезе сияет, как открытая рана.

Я с подозрением кошусь на мужа.

– Опять ты Шекспира читал.

Эфраим пожимает плечами и высвобождает клинок.

– Мне нравится, как он формулирует оскорбления.

– Тогда для человека вроде Норта ты можешь что-то и получше подобрать.

Я люблю улыбку своего мужа. Она преображает его стоическое лицо – сразу видны два ряда ровных зубов, от глаз разбегаются смеховые морщинки.

– Этот безмозглый брюхач, ослиная башка, поганый ублюдок, грязная куча сала!

– Ну так вот, – говорю я, – твоя безмозглая куча сала забрала мои чернила. Как возвращать будешь?

Он бросает нож на стол.

– Куплю тебе еще.

– Эта штука мне напоминает о мести, – говорю я ему.

– Какая штука?

– Твой нож.

– А неплохое имя для клинка. – Он берет клинок со стола. Проверяет балансировку на ладони и снова опускает на стол. – Значит, будет Месть.

Потом Эфраим поворачивается к широким двойным дверям, через которые ушел Норт, и хмурится.

– Ты поедешь? – спрашиваю я. – На съемку? Я подслушала ваш разговор.

Он чешет за ухом.

– Похоже, у меня нет выбора.

– Ты понимаешь, что он нас наказывает за то, что я сделала в суде?

– Да. Но, думаю, дело не только в этом.

– А в чем?

– Норт хочет, чтобы я был подальше в то время, когда тебе придется давать показания.

– Почему?

– Потому что закон о статусе замужней женщины не позволяет женщине свидетельствовать в суде, если ее муж там не присутствует.

– Нет. – Я качаю головой. – Я же десятки раз давала показания в суде без тебя.

– Только потому, что твоя профессия обязывает тебя давать такие показания относительно заявлений женщин об отцовстве во время родов. К нынешней ситуации это не относится.

– Но если я в следующем месяце не смогу давать показания…

– Ребекка Фостер потеряет своего единственного свидетеля, и ее обвинения будут отклонены, – говорит Эфраим.

– До свидания, любимая.

Эфраим утыкается лицом куда-то между моей шеей и плечом и целует меня. Идет снег, а я чувствую, как тепло его дыхания проникает под воротник моего платья. Я прошла с ним по дороге до самого моста через Милл-Брук, чтобы попрощаться. Так уж мы привыкли за все годы, что живем в Хэллоуэлле. Я не отпускаю его без настоящего прощания.

Этот слегка ненадежный мост через ручей Милл-Брук – продолжение Уотер-стрит. На каменных опорах лежат грубые бревна с прибитыми сверху досками. Лошади могут переезжать этот мост по две в ряд, а вот телегам приходится ехать вереницей. Поручней нет, а до воды в ручье пятнадцать футов. Часто кажется, что мост держится исключительно на честном слове и упрямстве. Но уже много лет бессчетное количество путников пересекает по нему ручей что в паводок, что в непогоду, а ухода он почти не требует – только иногда приходится заменить доску или бревно. Эфраим каждую весну после оттепели проверяет опоры и укрепляет их в случае необходимости.

– Ты будешь осторожен, правда? – спрашиваю я.

– Конечно.

– И ты ко мне вернешься?

– Я ведь всегда возвращаюсь.

– Но не в этот раз – а ты мне будешь особенно нужен.

Мы стоим возле Стерлинга, коня Эфраима, на ближнем конце моста. Муж отодвигается и кончиком пальца приподнимает мой подбородок, чтобы наши глаза встретились.