– Не говори так, Эдвин, это решено! Ведь мы же простились вчера вечером…

– Мы много раз прощались и расставались, но теперь этому конец! Я послал телеграмму родителям: «Домой не вернусь. Люблю Сильву, и никто не может разлучить меня с ней».

– Что же теперь будет? – глазах Сильвы промелькнул неподдельный страх.

– Свобода и счастье! Я буду любить ту, которую хочу любить!

– Знаешь, Эдвин, если вчера я еще раздумывала, ехать мне или оставаться, то сегодня твердо решила: еду!

– Слова… слова… холодные бездушные слова… Ты не любишь меня!

– Если бы это было так – осталась бы…

– Ну, так останься! Я не могу жить без тебя…

***

Арсений проснулся лишенный сил и опустошенный, будто то, что происходило во сне, случилось с ним на самом деле. Когда он, ошарашенный этим странным сном, попытался вспомнить какие-то подробности, все тело загудело, словно натянутая струна, и его охватило страстное желание повторить все снова. Он закрыл глаза, надеясь на продолжение сна, но только кровь стучала в висках, а спасительное забытье все не наступало. Промучившись минут пятнадцать, он набросил махровый халат, неосмотрительно оставленный тенором Пурчинским, и пошел в ванную. Ледяной водопад душа притупил желание, которое переместилось куда-то наверх, в область сердца, где ныло теперь потихоньку, как выброшенный на улицу щенок. «Неужели и вправду там находится душа?» – подумал Арсений. Из зеркала на него глядел «юноша бледный со взором горящим», каким Арсений никогда доселе не был. Черты лица заострились, глаза ввалились – ни дать, ни взять – узник концентрационного лагеря. И словно в настоящем узнике в нем вдруг проснулся зверский аппетит, ноги сами привели его на кухню, откуда доносились соблазнительные запахи – субретка Танька Граблина что-то жарила.

– Привет! – расцвела Граблина и потуже затянула поясок розового халата, за который все население «вороньей слободки» величало ее Пятачок. – Составишь компанию?

– Да нет, спасибо, я только чайник поставлю. – Арсений набрал полный чайник воды и поставил его на огонь.

Все остальные аборигены давно перешли на электрические чайники, которые держали в комнатах, он же за неимением оного, пользовался общим.

– А зря, – продолжила свое наступление соседка, – омлетик получился будь здоров! Присоединяйся, тебе сейчас нужно хорошо питаться, впереди премьера, – видя, что он колеблется, Танька буквально силой усадила его за стол и поставила перед ним тарелку с дымящимся омлетом.

Это было выше его сил. И, хотя он понимал, что Танька угощает его не просто так, а с матримониальными целями, и всегда под каким-либо предлогом отказывался, сегодня сил для сопротивления не было, голод взял свое.

На кухню стали потихоньку выползать другие жители театральной коммуналки.

– Доброго утречка! – в шелковом стеганом халате, словно барин со старинной гравюры, прошествовал к холодильнику Паша Бескудников, за ним семенила заспанная Ленка в полудетской пижамке. – Ну, мать, чем удивлять будешь? – с пафосом провинциального трагика обратился к жене Паша.

– Да чем хочешь, Паш! Хочешь – блинчиков испеку, хочешь – сырничков сварганю…

– А вот порадуй ты меня яичницей по-бескудниковски, – почесав затылок, провозгласил Павел.

– Паш, у нас только четыре яйца в холодильнике…

– Займи у соседей, – посоветовал Павел и направился в сторону освободившегося сортира, откуда вышел комик Аркадий Скверный. Он тоже заглянул на кухню:

– Всем доброе утро!

Присутствовавшие ответили и предпочли отвернуться, чтобы не расхохотаться – очень уж нелеп был Скверный в турецких туфлях a ля Маленький Мук и в допотопных трениках с вытянутыми коленками. К сожалению, смех Аркадий вызывал только у коллег, зрительный зал чаще всего при его появлении на сцене хранил молчание. Разумеется это не могло не отразиться на и без того отвратительном характере комика. Дойдя до своего столика, он резко повернулся, надеясь ухватить чью-то запоздалую улыбку, но все были целиком и полностью заняты приготовлением или поглощением пищи – никто не хотел начинать день со скандала. Он нажал клавишу электрочайника и, в ожидании начал прохаживаться по кухне: пять шагов вперед, разворот и пять шагов назад. Проходя в очередной раз мимо граблинского стола, он нервно бросил: