– Ну вот, не виделись полдня, а ты опять о театре… – она с ногами сидела в глубоком кресле и вышивала чехольчик на очередную маленькую подушечку, которых и без того в доме было видимо-невидимо – такое уж у нее было хобби.

– Хочешь закрыть эту тему? – Каляев, не раздевшись, прямо от входной двери подошел к ней и опустил лицо в пышный венчик ее пепельных волос.

– Как ты догадался? – Галина Сергеевна продолжала вышивать, как бы, не обращая внимания на прикосновения его губ к ее затылку. Но когда поцелуи стали подбираться к тому самому местечку на шее, она недовольно встряхнула головой, давая понять, что не настроена на ласки

– Не злись, радоваться надо!

– Чему? Тому, что ты наследил в гостиной и Нина завтра опять будет ворчать?

– Пичигин включил нас в генплан развития города. Через два года откроем малую сцену!

– Здорово.

– Плохо радуешься, натянуто как-то, не позитивно. В общем, если по Станиславскому, то не верю!

– И что мне сделать, чтобы поверил?

– Ну, хотя бы отложить свое «рукоблудие» и обнять меня, – Каляев, хотя и ни в чем не провинился, принял ее игру «в обиженную жену и виноватого мужа» – слишком уж хорошее настроение было у него в этот вечер.

– Не могу, сейчас не тот момент, – Грачевская следка «заигралась» и «вредничала» не на шутку.

– В смысле?

– Если я сейчас перепутаю нитки, то дальше у меня ничего не получится…

– А если ты меня сейчас не обнимешь, я не пойду снимать ботинки, с них натечет лужа и испортит паркет. Нужно идти на компромисс. Кстати, что за рыцаря ты вышиваешь?

– Это Ланцелот.

– А-а-а, тот самый, который увел жену у короля Артура.

– Он никого не уводил, просто, когда понял, что так влюблен в королеву, что не может жить без нее, покинул Камелот и стал странствующим рыцарем.

– Да, я что-то читал об этом. Хорошая история… Чем не тема для мюзикла?

– У Лоу уже есть такой мюзикл, называется «Камелот».

– Правда? Сейчас поищу в интернете, – оставляя на паркете маленькие лужицы, Сан Саныч прочапал в кабинет.

Игра, которой по всем правилам следовало продолжиться романтическим ужином при свечах, так и осталась неоконченной. Грачевская вздохнула с облегчением, первый раз за двадцать лет их совместной жизни ее это совершенно не расстроило. Почему? Думать об этом ей тоже не хотелось, она методично с какой-то странной самоотдачей клала стежок за стежком, словно от этого зависела ее жизнь.

***

Он бежал по театральным коридорам, заставляя сторониться идущих ему навстречу людей, он даже не замечал, кто это и уж конечно не успевал поздороваться. Наконец, увидев такую нужную ему дверь, он, и не думая стучаться, распахнул ее и зашел вовнутрь, с тем же порывом затворив ее за собой, и выдохнул:

– Сильва!

Она сидела перед зеркалом, снимая грим после представления, и даже не повернулась к нему.

– А я сердита на вас, ваше сиятельство. Вы не пришли на мой прощальный концерт! – это было сказано просто, как ни в чем не бывало, но за этим «как ни в чем ни бывало», он почувствовал такую ледяную стену отчужденности, словно не было в их жизни нескольких месяцев любовного безумия.

Он сделал шаг вперед, словно пытаясь пройти сквозь ледяную преграду, проломить ее, протаранить уничтожить. Обнял ее за плечи, пытаясь «расколдовать», снять невидимые чары, вернуть ту прежнюю Сильву и сказал:

– Потому что, ты никуда не поедешь!

Уж лучше бы она высвободилась из его рук, сбросила бы их! Но она просто осталась неподвижной в его объятиях, словно его руки не имели больше власти над ее телом, словно были для него неосязаемыми. Она лишь подняла на него глаза и, по-прежнему, общаясь с ним через зеркало, словно через переводчика, спокойно произнесла: