Условия проживания были, мягко говоря, спартанскими. Комнаты не отапливались совсем, и единственным спасением от вездесущего холода и всепроникающей сырости был огромный электрический калорифер с вентилятором, гудевший, как реактивный двигатель. Он стоял в коридоре, словно пульсирующее сердце тепла, и поэтому дверь в комнату постоянно была открыта, чтобы хоть немного этого драгоценного тепла могло попасть внутрь. Белье было постоянно сырым, пропитанным запахом сырости и влаги. Сапоги сушились прямо у калорифера, источая специфический аромат мокрой резины. Спали, укрывшись не только одеялами, но сверху набрасывали куртки, создавая своеобразный кокон из тряпок и тепла, отчаянно пытаясь удержать каждый градус.

А с душем было еще то приключение, достойное отдельной главы. На первом этаже, посреди огромного помещения, похожего на пустой амбар, стоял одинокий кран с горячей водой. Просто кран. Без кабинок, без занавесок, без намека на уединение. Там все и мылись. Брали свои десяти-литровые оцинкованные ведра, в которые днем собирали морковь, наполняли их горячей водой, и, пока одни стояли на посту у огромных ворот, держа их закрытыми, другие, при уличной температуре в 10—15 градусов, мылись, как могли, с максимальной скоростью и изобретательностью. Это был настоящий ритуал, акт коллективного выживания и взаимопомощи. Самое удивительное, что никто не заболел – то ли юность брала свое, то ли закалка деревенской жизнью, то ли сила духа, закаленная общим испытанием.

Как-то в один из вечеров, Илонка проснулась от шума, который, казалось, пробивался сквозь плотный слой её сна. Открыв глаза, она обнаружила, что на её кровати сидит незнакомый парень и пристально смотрит на неё. Это был момент чистого, сюрреалистического шока. Оказалось, что местные парни, словно тени, влезли в комнату через окно, и уже минут двадцать девчонки с ними ругались, пытаясь выгнать непрошеных гостей вон. А Илонка, утомленная дневным трудом и крепким сном, все это время спала спокойно и ничего не слышала, погруженная в глубокое забытье. В конце концов, на шум и крики прибежали мужчины из своей комнаты, и местные, устыдившись или просто испугавшись мужской компании, удалились, растворившись в ночной мгле.

Больше драматических приключений не было. Была морковка, её бесконечные ряды, холод, проникающий в каждую клеточку тела, и грязь, вездесущая, липкая грязь, ставшая вторым слоем кожи. Поэтому спустя две недели, когда Илонка вернулась домой, она ощутила сладость настоящего освобождения. Этот кошмар, эта странная, суровая эпопея, наконец-то закончилась.

Но, как это часто бывает, даже в самых тяжелых испытаниях всегда есть свои плюсы. Теперь Илонка стала не просто новым сотрудником, а настоящим, полноправным членом рабочего коллектива. Она прошла своеобразное крещение, закалилась в горниле общих трудностей. Она нашла новых друзей и знакомых, чьи лица, еще недавно чужие, теперь казались родными. Их смех, их совместные шутки, их поддержка в поле и в холодном бараке – всё это выковало невидимые, но крепкие узы. Эта «морковка» стала не просто трудовой повинностью, а незабываемым опытом, настоящим обрядом посвящения, который навсегда оставил свой след в её памяти и сердце.

По возвращении из морковного плена, Илонка, хоть и закаленная, но измотанная до последней нитки, поняла одну простую истину: ежедневные марш-броски из деревни на работу – это не просто утомительно, это самоубийственно. Осень, как заправский дирижер, набирала обороты, играя симфонию из промозглого ветра и проливных дождей. Преодолевать каждое утро три километра через продуваемое всеми ветрами поле, где каждая кочка казалась засадой, а каждая лужа – бездонным болотом, а потом возвращаться вечером через это же поле в кромешной тьме, было не просто некомфортно, а откровенно опасно. К тому же, вторая смена, которая для не достигшей 18 лет Илонки заканчивалась раньше, чем для взрослых, оставляла её наедине с отсутствием транспорта и деревенской тьмой. Наверное, это была судьба, или, по крайней мере, очень убедительная причина искать жилье рядом с заводом.