На какой-то крупной станции, где перрон кишел народом, в вагон ввалилась толпа. Запахло потом, дешевым парфюмом, пивом. Заговорили громко, на разных языках. Федор вжался в угол у окна, стараясь стать невидимкой. Его выцветшая джинсовка, стоптанные кроссовки и потрепанный рюкзак резко контрастировали с образами местных провинциалов мнящих себя жителями столицы. На него бросали беглые, оценивающие взгляды. Без интереса. С легким презрением. "Деревенщина". Слово, которого он еще не слышал здесь, но которое уже висело в воздухе. Он опустил глаза и уставился на свои руки, лежащие на коленях. Кулаки сжались сами собой. “Не злись зря” прошелестело в памяти голосом отца. Он разжал пальцы. Ладони были влажными.

Чем ближе к мегаполису, тем плотнее становилось движение за окном. Поля окончательно сменились промзонами – грязными, унылыми, с бесконечными заборами, складами, дымящими трубами. Потом пошли первые многоэтажки – серые, одинаковые, как солдаты в строю. Их становилось все больше и они росли ввысь, теснились, нависали над самой железной дорогой. Воздух в вагоне стал совсем спертым, густым от выхлопов, пыли, человеческого дыхания. Федору стало трудно дышать и давило в груди. Окна были закрыты, но сквозь щели просачивался городской смрад – копоть, бензин, горелая резина, какой-то химический сладковатый душок. Знакомый запах полей, земли, яблонь исчез. Как будто его никогда и не было. Осталась только эта липкая, отравленная атмосфера. Духота. Но не та, родная, от печки и тел в маленьком доме. Это была другая духота – бездушная, агрессивная, давящая на легкие.

Поезд замедлял ход, все чаще останавливаясь у платформ, где толпились сотни людей. Финальная остановка. Вокзал оказался огромным, наполненный грохотом, гудками, криками, ревом громкоговорителей. Федора вынесло из вагона людской волной. Он едва удержался на ногах, рюкзак больно дернул за плечи. Он стоял посреди этого ада, оглушенный, ослепленный ярким светом, потерянный. Люди спешили мимо, толкались, не замечая его. Поток человеческих тел, запахов (еды, пота, духов, выхлопов), звуков – все это обрушилось на него с такой силой, что он инстинктивно прижался к холодной, грязной стене. Сердце колотилось где-то в горле. Голова кружилась. Где выход? Куда идти? Вокруг не было горизонта. Не было неба. Был только низкий, закопченный потолок вокзала и стены, уходящие в бесконечность. Исчезнувшая линия провинциального горизонта была теперь внутри него чертой, отделяющей прошлое от этого оглушительного, враждебного настоящего.

Он должен был пересесть на электричку следующую до университетского городка. Знаки висели где-то высоко, пестрели непонятными названиями. Федор попытался пробиться сквозь толпу, следуя за потоком но его толкали, пихали локтями, кто-то рявкнул: "Не тормози!". Запах дешевого одеколона и перегара ударил в нос. Федор стиснул зубы. Кулаки сжались в карманах. “Не злись зря”. Он вжал голову в плечи, как бык перед ударом, и поплыл по этому людскому морю, ощущая себя щепкой в шторме. Его рюкзак цеплялся за людей, вызывая раздраженные взгляды. Он бормотал "извините", но голос терялся в общем гуле.

На платформе электрички давка стала еще страшнее. Люди лезли в вагоны, как в последнее убежище, давя друг друга. Федор оказался втиснутым в дверной проем. Его прижали к холодной металлической стене, чье-то колено упиралось ему в спину, чей-то локоть – в бок. Воздух был раскаленным и спертым, пах немытым телом, кислым потом, металлом. Федор задыхался. Перед глазами поплыли круги. В ушах – звон. Выбраться! Паника, холодная и липкая, поползла по спине. Он рванулся, пытаясь протиснуться глубже в вагон, или вырваться наружу, он сам не знал. Его резко толкнули в спину и он влетел внутрь, споткнулся о чью-то ногу и едва не упал, ухватившись за поручень.