Мне впились в душу, как иголки до седин.

А девочка, смотрела, будто мимо,

Куда-то вдаль, поверх тягучих дней:

«Сестрёнка у меня была Полина,

Я куклу в гробик положила к ней.

Нас немцы расстреляли прямо в хате,

И брата с мамкой, и Полинку, и меня,

Но только на меня упал мой братик,

Закрыв собой от пулеметного огня.

У Поли кровь бежала тонкой струйкой,

И ранка маленькая прямо в голове,

Я помню, то была весна и утро,

И кошка слезы умывала на окне.

А кукла Машка с синими глазами

Одна была у нас на всю семью,

С сестрёнкой куклу вместе мы качали,

И пели колыбельную свою.

Я куклу положила ей с собою,

Туда, где жизни с детством больше нет,

Она на облачке, на том, что надо мною,

Играет с ней. Ей было лишь пять лет.

Я знаю, что сестрёнка не вернётся,

И маму с братом не увижу я теперь,

А сердце почему-то больно бьётся,

От страшных тех военных черных дней.

Мне, дяденька солдат, не надо много,

Мне вместо Польки хочется прижать

К себе хоть куклу, ведь одной так больно

По жизнь той растоптанной шагать».

Она смотрела, вместо слез горючих

В глазах стояла пустота и страх,

Тот детский взгляд бездонный и колючий

Мне снится до сих пор в тревожных снах.

Она молчала, грустно улыбаясь,

Её я словно дочку обнимал,

Война украла детство, разрывая

На до и после – горестный финал.

Мы прошагали пол страны с винтовкой,

Солдаты, победившие войну,

Но не забыть девчоночку, девчонку

С глазами, словно сажа на снегу.

Я имя не спросил, откуда родом,

Я слезы вытирал рукой в пыли,

Четыре года пробивались по сугробам,

А детство той малой не сберегли.

Война украла жизнь, убила маму,

И куклу Машку, и сестрёнку забрала,

И детское большое сердце в шрамах

Обуглилось у адова костра.

Мне хочется кричать, во что есть мочи:

Верните детям детство, дайте жить!

А кукла Машка – вырванный кусочек,

Нам будет сердце болью бередить.

Старик сидел около окна, щурился и что-то усердно вырезал из сухой деревяшки. Глаза его слезились от тусклого света, он морщился, вытирал их рукой и кряхтел. Работа была кропотливая и непривычная для него. Он то и дело приглаживал густую седую бороду, отводил деревяшку подальше от глаз, вертел её в руках, присматривался и снова вырезал. На полу, на расстеленной соломе около его ног копошилась маленькая девочка. Худенькая и чумазая, она то ли играла, то ли просто что-то заворачивала в кусочек вылинявшей тряпицы. На голове у неё была шапочка, завязанная на веревочки. Одежда на ней была несоразмерна возрасту: большая совсем не детская жилетка, волочившаяся по полу, поверх такой же безразмерной, видавшей виды кофты и широкие штанишки с цветастыми латками на коленях. Длинные рукава кофты ей все время мешали, и девочка то и дело их подтягивала. На ножках у неё были валенки. Старые штопаные валенки с соломой внутри.

«Для согреву». – Говорил старик, засовывая солому в валенки.

Девочка была вовсе не похожа на девочку. Просто ребёнок с огромными чёрными глазищами на бледном лице. На вид ей было меньше года от роду.

– Метёт. – сказал старик, вглядываясь в окно, – Слышь, Олька, метет говорю. Опять ночью зябко будет.

Он посмотрел на девочку, потом на почти прогоревшую печь и вздохнул. Еще раз повертел деревяшку в руках, отложил её в сторону и тяжело встал. Достал из печи маленький чугунок с кашей. Посадил девочку на колени и начал кормить тёплой кашей прямо их чугунка.

– Ешь, Олька, ешь, – говорил он, набирая кашу по чуть-чуть, – Ешь, малая, тебе расти надо.

Девочка с трудом прожевывала густую кашу, и старик подносил к её губам тёплую водичку.

– Ничего, ничего, справимся. – говорил он больше для себя, – Сдюжим. Будь проклята эта война.