Отец много работал, домой приезжал за полночь, но Егорка непременно просыпался, чтобы вместе с благословенным поцелуем вдохнуть щипучий запах табака и усталости.

Самыми счастливыми ему запомнились дни отпуска отца. Он каждый год упорно увозил семью в далекую Зиньковку, по непостижимым причинам предпочитая всем южным морским санаториям и подмосковным дачам эту глухую деревушку. Брянщина в те годы была благословенным краем, который не знал еще варварской вырубки сосновых боров, и когда еще не случилось несчастья с Чернобылем. Там у отца был дом, то ли купленный по случаю, то ли снятый внаем, Егорка по юности лет этим вопросом не интересовался.

С утра, стараясь не разбудить мать, они выбирались через окно мансарды на балкон, потом по крутой наружной лестнице спускались во двор, и вот он – простор. Десять минут ходу, и маленькая река открывалась их взору. Она действительно была маленькая, но ее сильное течение и буруны показывали, что и с ней шутки могут быть плохи. Особенно в одном месте, под самым крутым обрывом, там стремительная воронка ни на миг не останавливала своего вращения, как будто зазывая нырнуть в нее, покружиться и… утонуть. Каждый раз, проходя над обрывом и этим страшным водоворотом, Егорка поеживался и невольно хватался за отцовскую руку. Он плохо еще плавал и боялся водного течения. И все-таки они с отцом были счастливы и рекой, и мелкими пескарями, щедро ловившимися на их нехитрые снасти.

Несчастье случилось, как случаются все несчастья – неожиданно. Хотя один знак судьбы Егор получил. И когда он повзрослел, он понял, что и у отца было предчувствие беды.

Это случилось в первые дни очередного отпуска. Май был холодным, как никогда. И, собираясь на утреннюю рыбалку, Егорка с отцом надели старые посеревшие от времени телогрейки.

– Мы с тобой как зеки, – смеялся отец, глядя на бритую на лето голову сына.

– Кто это? – удивился Егор.

– Люди, – просто сказал отец, – просто люди без свободы.

– Если без свободы – это не люди! Я никогда не буду без свободы! – твердо пообещал себе и отцу Егор.

Отец почему-то замолчал, и до самого берега не сказал ни слова. Он как будто был где-то далеко, и Егорке в его мыслях не было места. А Егорке вдруг расхотелось в это утро идти на реку. Вот не захотелось – и все тут. Но отец не останавливался, все шел и шел, крепко держа Егорку за руку.

В тот день они, как всегда, сели рядом на мостках, затихли и долго следили за зыбкой тенью от прибрежных кустов, от косматых ивовых веток, скользивших по стремительной воде. Речушка этой весной была особенно серьезной – на небольших перекатах громыхала камнями, потом с шумом обрушивалась в небольшую заводь с неожиданным водоворотом в центре. Этого водоворота боялись все в деревне, а он с периодичностью и равнодушием маньяка каждые пять-шесть лет уносил на дно реки очередную жертву и отдавал ее только далеко внизу по течению, раздутую и выбеленную до неузнаваемости.

День был особенно студеный, бессолнечный, долго сидеть, честно говоря, Егорке совсем не хотелось. Но боязнь увидеть на губах отца снисходительную насмешку была невыносимой. И вот они сидят рядком, прижимаясь друг к другу боками и смотрят, как леска тянется далеко вниз и поплавки скользят по течению, силясь оторваться и уплыть куда-нибудь вольными полосатыми буйками.

Внезапно, в одно мгновенье, между двух поплавков пронеслась в кипящей от бурунов воде маленькая голова мальчишки. Он отчаянно барахтался, силясь зацепиться то за осклизлый камень, то за тонкую безлистную ветку ивы. Руки мгновенно срывались, и мальчик приближался к главному перекату, за которым был омут с проклятым водоворотом. Ребенок даже не кричал, не тратя сил и не надеясь на помощь. Было тихо и страшно, только река ворчала, надеясь сожрать еще одну жертву.