Анас простонал и закатил глаза:

– Да кто тебе завидует, аллах с тобой! Платишь ты хорошенько, спору нет. Но знаешь, здоровье-то оно богатырское, конечно, но денежек важнее. Потому, – продолжая улыбаться, он виновато повел плечами, – мы решили, ну их. Лучше подыскать место потише и поскромше.

Мое лицо исказилось от злобы. Виноватая улыбочка Анаса злила лишь сильнее. Я чувствовал, что вот-вот сорвусь и выйду из себя. Кажется, больше года работы без отдыха давали о себе знать.

– Вот, значит, как запели? – проскрежетал сквозь зубы. – Я из кожи вон лезу, чтобы мы, наконец, встали на ноги, а вы…

– Э, нет, шеф, – невесело возразил татарин, – поправочка, не ради нас, а ради себя. Будем честны, я с Ирусиком для тебя мало что значим. Доход с шиномонтажика – это весь твой интерес. А у нас, представь, – он вновь развел руками, – есть и другие хотелочки.

Я сидел и испепелял его взглядом, но Анасу, судя по всему, оказалось похрен. Он все так же стоял и виновато улыбался. С долей сожаления да осуждения. И это невероятно бесило. Я взял пластмассовую вилку, которой недавно ел ананасы, и стал вертеть меж пальцев, чтобы хоть как-то успокоиться.

– Раз решили, то проваливайте. Обойдусь без вас. На ваше место полно желающих найдется.

– Конечно-конечно, шеф, – залыбился Анас, демонстрируя все тридцать два безупречных зуба, – почеркушку только свою на заявлениях оставь.

Не выпуская вилки, я взял бумаги и импульсивным росчерком поставил подписи, затем едва ли не швырнул листы в рожу этому типу. Тот подхватил заветные документы и помахал ими в воздухе.

– Спасибо, шеф. За месячным окладом мы чуть позже забредем.

Я промолчал. Лишь крылья носа дернулись от сдерживаемого гнева.

Анас ухватился за ручку двери и уже хотел выйти, однако вдруг обернулся через плечо и печально вздохнул:

– А ведь Ирусик права, шеф. Никто не хранит кукурузу в корзинке с дырками. А ты своим эгоизмом продырявишь собственную корзинку. Будь к людям добрее.

– Убирайся.

Татарин снова снисходительно улыбнулся и, выдохнув, скрылся за дверью.

Раздался треск. Это сломалась вилка в руках. Через секунду она уже летела в мусорное ведро. Я откинулся в кресле и зарычал, как раненый тигр. Меня всего трясло, словно в лихорадке.

Я проснулся от того, что тело бил сильный озноб, будто в лихорадке. Со стоном, открыл глаза.

В хижине сгустился полумрак, а за порогом свет приобрел оранжевый оттенок. Кажется, дело шло к ночи. Очаг больше не горел. Чуть тлеющие угли ярко выделялись в темной комнате. В воздухе различался едва уловимый запах еды – ароматы мяса кролика и душок кукурузы.

Я прислушался. Тишина. Только снаружи доносилась усиленная трель насекомых. Даже птицы почти не щебетали, явно готовясь ко сну.

Горло першило жутко. Так сильно, что на глазах выступили слезы. Судя по испарине и ужасному самочувствию, у меня поднимался жар.

«Говно… этого еще не хватало… я ж температуру не переношу…».

Облизав пересохшие губы, позвал:

– Цацке…

Вместо своего голоса услышал какой-то жалкий сип. Будто очнулся после трехнедельного запоя. Постарался откашляться. Боль в горле усилилась.

– Цацке!

На сей раз голос прозвучал убедительнее, но я по-прежнему хрипел, как дряхлый старик.

Из соседней комнаты донесся шорох. Словно легкая ткань касается пола. Через минуту в проеме появился силуэт косоглазки. Отсюда я не мог сказать наверняка, но по неуверенным движениям сделал вывод, что она спала. Через миг догадка подтвердилась – девушка зевнула.

– Майнг? – тихо спросила она.

– Пить хочу, – простонал я, – воды дай.

Цацке потерла лицо и покачала головой.

– В смысле?! – говорить было больно, но жажда мучила сильнее. – Дай мне воды! В сумке, – кивнул, – есть бутылка. Можешь анальгин заодно дать, мне не помешает.