Броневик застыл – телом и душой, как будто мир выдохся вместе с ним. Весь его книжный, перегруженный теориями ум на миг остановился. Мысль была проста, как удар молота: его пламенные, никем не слышимые тирады о Троцком, личном катехизисе, перманентной революции… под гитарный аккомпанемент. Это было гениально. Не теоретически, по-человечески гениально, абсурдно, но прекрасно. Как выход из тупика. Тонкие губы Броневика дрогнули, пытаясь сформировать гримасу восторга.

– Товарищ… Владлен… – прошептал он с благоговением, впервые используя имя без иронии. – Да ты… не стратег. Ты… визионер! – Он схватил Бухарчика под локоть, пытаясь помочь ему подняться, его собственные пальцы цеплялись за грязную телогрейку, как за якорь спасения. – Гениально! Агитпроп… пересаженный на ритм и громкость! Прямой провод к ушам и сердцам масс! Вопль… не угнетенных… а пробуждающихся! – Энтузиазм поднял его на ноги. – Но… но нам нужны люди! Кадры! Революционные… музыканты! Барабанщик… гитарист… флейтист! Солдаты культурного фронта!

Бухарчик с кряхтением выпрямился и уперся обеими ногами в землю, с трудом удерживая хлипкое равновесие. Он задумчиво почесал щетину.

– Я умею играть на гитаре! У тебя… – продолжал Петр, с сомнением оглядывая товарища, – у тебя сильные голосовые связки. Но на нам нужны еще люди.

– Кадры… Ты прав, Броневик. Солдаты нужны. Оркестр революции не сыграет в два рыла. Кого? Кто в этом… дерьме, – Бухарчик кивнул на темные окна пятиэтажек, – …сохранил искру? Кто не сгнил до конца?

Броневик оглядел пятиэтажки и пожал плечами:

– Искру? Красную искру?

– Искры – под ногами. В грязи. Надо копать… –тяжело переводя дыхание Бухарчик вытирал рот рукавом. Глаза его сузились, будто высматривая тени в темноте. – Глубже! Мой дед. Шаланда.

Броневик поморщился и поправил свои огромные роговые очки.

– Твой дед? Старик? Он же… – Петр почесал затылок, подыскивая тактичное слово, – …едва ходит. И почти глух. Что он может?

Бухарчик, словно протрезвев, резко повернулся к товарищу. Лицо Владлена фанатично сверкало в полумраке, споря своей яркостью с мигающими уличными фонарями.

– Он – корень! Понимаешь? Живой корень, который углубляется в землю еще с того времени. Корень той чистоты, – тон Бухарчика приобрел истерические нотки, – он в армии играл. На ложках! В самодеятельности. У него ритм в крови и костях. Он – память. Барабан, что ложки… это сердцебиение. Ритм… марша. Или, может, похоронного марша, – Владлен выдержал театральную паузу, – без этого фундамента… наша правда – визг детей.

– Ритм, как диалектическая пульсация истории…, – Броневик задумался, в его мозгу со скоростью старой кинопленки замелькали образы и мысли, – Да. Материализация времени. Старик, как символ преемственности поколений. Пролетарская связь времен через барабанный бит. Гениально в своей простоте, Бухарчик! Но… барабан – костяк. Нужна плоть, мелодия. Нота инструментальная. Кто? Скрипка? Пианино?

Броневик оглядел помойки, словно здесь волшебным образом должно было появиться пианино или какой-нибудь другой музыкальный инструмент.

– Да!

Бухарчик радостно вскинул руку, тычя грязным пальцем куда-то в сторону зарешеченных окон мясного цеха, виднеющегося в конце улицы.

– Пацан. Тот… с бойни. Мясник. Хачатурян… Давид, – Бухарчик радостно вспомнил имя и завершил мысль.

– Мясник? Подсобник? Что он? На топоре играть будет? – Броневик презрительно скривил губы, – или на кишках?

Бухарчик схватил Броневика за рукав и ожесточенно затряс, тело Петра заколыхалось, как старая тряпка.

– Ты слепой?! Видишь только… книжки! Он – тишина. Понимаешь? Тишина… которая громче крика. Чешуя… как у мертвой рыбы на льду. Видал? В них – вся правда этого… ада. Весь ужас. Все рухнувшее в пыль, – громкость Бухарчика снизилась до шепота, полного мистического ужаса, – он не говорит… он молчит. И в этой тишине… слышно, как капает кровь. Слышно… ложь.