Лишь чуть ослабился надзор над неверной, как Мария уже бежала околицами к покосившейся хате на отшибе.

Повитуха вновь ждала ее на пороге.

– Ну что, Маша?

– Права ты была, матушка, – девушка склонила голову, и слезы закапали у нее из глаз – первые слезы. Не плакала она, когда ее бил Иван. Не плакала, когда сдирала на руках кожу в кровь, не плакала, когда бабы встречали ее криком: «Шлюха!» – и пакостили в поле, выворачивая ее обед. Не плакала, когда поняла, что Константин не ищет встреч с ней.

– Уезжать тебе надобно было, Маша. С Костей или без него. Табор ждал тебя. Но брюхатую не возьмут тебя назад. Некуда тебе идти. А оставишь дите…

– …он убьет меня, – тихо закончила Мария.

– Держи, – протянула ей Повитуха знакомый мешочек с травами. – Отваришь его по правилам и, нагая, в полночь полнолуния выпьешь на перекрестке трех дорог. Да вот тебе еще кровь волчья, ею рисунок сделаешь. А жменю земли с перекрестка закопаешь под старым дубом, что на обрыве.

– Спасибо, матушка. Что я должна тебе?

– Не мне ты будешь должна. Расплата наступит позднее. За жизнь платят жизнью…

На закате пробиралась она домой. Иван должен быть еще на ковчеге, иначе… Она с ужасом представляла, что с ней сделает муж, вернись он домой, а ее нет там.

– Маша! – она чуть не споткнулась, а сердце сжалось от ужаса – ее видели! Повернулась на каблуках и выдохнула:

– Костя?..

Мужчина подошел к ней и, робко протянув руку, коснулся выбившейся пряди волос. На большее не осмелился, хоть и задрожала Мария и потянулась к нему всем телом.

– Маша, бежим сегодня, я все собрал. Украл из ковчега флаер. Полетим в город, нас никто не узнает, начнем все заново.

Вспотела рука ее, сжимавшая мешочек. «Некуда тебе идти». Живот скрутило острой болью – она ненавидела то, что было в ней, ведь закончиться это могло только смертью.

– Нет, Костя. Не убегу с тобой. Тогда не ушла и сейчас не пойду, – она отступила на шаг. – Я Иванова жена, Костя. Не ищи меня боле. Прощай, – она прижалась к нему на мгновение, оттолкнула и побежала к дому.

***

И все же Иван пошел против объявленного ему бойкота. Он оставался Главой рода, а значит, нес ответственность, пусть и за половину вёски.

Что старшее поколение много мудрее, мужчина понял, когда постарел сам. Дед Евген перестал казаться ему безвольным, не способным на принятие решений дядькой. После смерти отца он не принял свое законное право называться главой Капустиных, а передал его. Но не своим сыновьям-хулиганам, а рассудительному племяннику Ивану. И лишь спустя много лет тот понял, что дед Евген совсем из другого теста правитель: воспитание детей, помощь добрым советом, закладывание стержня и веры в юные души – вот в чем было его призвание. И по старой привычке за помощью Иван шел к нему.

Дед Евген смотрел на племянника и не узнавал его. Перед ним стоял не сильный мужчина, а изможденный старик с ввалившимися глазами без проблеска надежды в них и просил помощи. Страшно было видеть, как трагедия подкосила Ивана. Дед Евген помнил племянника таким лишь однажды: когда умерла Мария. Иван тосковал по ней так, что чуть было не ушел следом за женой. И дабы не сгореть от горя, ему требовался стимул к жизни. Работа стала тем, что спасло его шестнадцать лет назад, работа должна была спасти его да и всю вёску сейчас.

– Мои хлопцы помогут тебе, Ваня. Но ты должен помнить, что ковчег не собственность Капустиных. Нельзя позволить Дудковым не принимать участия в починке – это выльется в свару и раскол между родами, ведь трещина уже пошла. Почему, ты думаешь, я помогаю тебе после всего того, что ты натворил?